– Я расскажу. А вот я расскажу!
Маленький мужчина с седыми кудрями на висках, с широким носом, выдающимся вперёд, и с щербиной в сохранившихся зубах – это Рубакин. Он сдружился с Никой сразу, как только она появилась возле его дома и на неё напал козел Симеон Гордый, служивший у Рубакина вместо собаки. Отбивая Нику, заскочившую на ветлу, от бодливого козла, Рубакин про себя отметил, что она странная, не похожая на местных, хоть все её предки отсюда. И не гордая, и не побоялась.
– А ну, прымись! – крикнул Рубакин на серого, скошлаченного Симеона Гордого, и тот, тряся облезлой бородой и мекая уж слишком некрасивым для такого почтенного козла голосом, отвёл своё стадо в яблони.
– Э! Рекогносцировка у них! Ротация! И то! Спасай своих кумушек! – улыбнулся Рубакин на передвижение козлиного стада и по-доброму добавил Нике: – А ты, дивчинка, слазь, слазь! Чай поставлю!
Это только Рубакин мог назвать козла, минимум: Симеон Гордый… Вот с тех пор начались дружба Ники и Рубакина, беседы о вечном и скоротечном, слобожанский суржик и копание в корнях общего родового древа.
За разговорами Ника не заметила, что наступила темнота и стали поддавать сверчки из густой тишины вечера, с пряных, горьких полынных обочин, с луга, прильнувшего к медленной, тяжёлой реке Ломовой.
– Это ж не то что сегодня Одежонков! Этот вообще с Несмеяной ничего не робит, только своего Калинина красит и красит, красит и красит, як у него краска ещё не высохла!
– Какого Калинина?
– Тай шо в яблонях стоит.
– А, этот…
– Вот! А Горельев колхозы поднял! При нем работал кирпичный завод, ткацкая фабрика, плодосовхоз и четыре сада, каждый по двадцать гектар! Консервный завод, сахарный, спиртзавод… – Рубакин облизнулся. – Хороший был… сейчас там солодовня. Так её хозяин, говорят, сумчанин. И говорят, лапа у него в пуху. То есть рыло. И он ведь подавался у нас на главу района, так нет, Дербенёва снова выбралась как-то! Та я знаю, знаю, сам был народным депутатом… Наверное, что-то в этом Калинине есть, знаешь, вроде как в золотом тельце, что ли. Они его красят, а он дарит им неприкосновенность. Вроде захищает… Тридцать лет у власти! И остался только сахзавод! И то случайно!
– А Горельев?
– В восемьдесят девятом году он поздно возвращался домой. И тут, у кинотеатра, парни пьяные собрались в кружок и курили. Он им, значит, замечание сделал. Что-ж вы делаете… курите на людях! Тогда не принято было! Забили насмерть Горельева. Бесово время началось!