Когда он был человеком средних лет, он читал Тору по большей части про себя. Теперь же его голос часто звучал в старом клойзе в тихое дневное время – тянулся мягким, печальным напевом из его юности, тянулся тонко и ещё тоньше, тихо и ещё тише, пока не тонул в окружающей тишине, словно эхо дрожащей струны, – потом начинал звучать снова и нарастал, пока не разворачивался во всей полноте. Было сладко и горько – похоже на детские слёзы.
Он охотно проводил время в клойзе с учеными молодыми людьми, беседуя о Торе и о мирских делах. А что до заграницы и жизни вдали от дома – об этом он подробно не распространялся.
– Люди там рождаются и умирают точно так же, как и у нас, – коротко отвечал он и улыбался одними глазами. – Талмуд что в Славуте напечатанный, что в Лейпциге – какая разница? Только типографии разные да обложки. А содержание то же.
И он засматривался на ниточку дыма, и следил, чтоб беловатый пепел, который, подобно черкесской папахе, сидел на кончике сигары, держался долго-предолго и не падал.
Однажды, вернувшись домой из клойза после утренней молитвы с талесом и тфилином под мышкой, реб Менаше обнаружил у себя дома Зисла, младшего из своих сыновей.
– Ага! Я как чувствовал, что ты придёшь!
Лицо молодого человека покраснело.
– Ну-ну, – успокоил его отец. – Я вовсе и не думал тебя стыдить. Что, дела идут неладно? И всё же сначала пойди умойся, будем обедать.
Выслушав историю сына, реб Менаше покачал головой: план был очень хорош… И кто бы мог подумать, что…
– Я знал, что ты придёшь: ты привык спешить и рисковать – но это поправимо, научишься. Для тебя я отложил немного денег. Немного, но для почина хватит, только держи ухо востро. Получишь – и больше за деньгами не приходи: их нет. Мы старые люди, если я помру раньше, мать твоя не должна жить на хлебе и воде. К вам, дети, она не поедет.
– Да, и ещё кое-что, – сказал он сыну на прощание, когда тот уже стоял возле двери. – Нынче не то, что в прежние годы. В моё время, когда опытный и умный человек приезжал в Данциг, а его рожь или пшеница были хороши, он продавал и получал прибыль, а если товар был плохим – человек терпел убытки. Не мы вели торговлю; она шла сама собой. Мне ли рассказывать тебе, сынок: мир стал другим. Поэтому, понимаешь ли, Данциг – теперь уже не Данциг, а ум и опыт – больше не товар. Сейчас уже нужно уметь продавать, понимаешь? Ну, ступай. Будь здоров и удачи тебе!