– Сора-Хана! Сора-Хана! – крикнула лавочница. В руках она держала горшок с углями[8]. – Куда торопитесь?
– Сын приехал! – ответила Сора-Хана со смущённой улыбкой и побежала дальше.
– Чтоб вы были мне здоровы, Сора-Хана! – крикнула ей вслед Броха, хозяйка мясной лавки. – Что с вами? Куда вы так спешите?
– Гость у меня… – на этот раз с гордостью ответила Сора-Хана, пробегая мимо. – Сын.
– К Соре-Хане сын приехал! Доктор! Окончил учиться, стало быть…
Каждая встреченная знакомая передавала новость соседке, и слух быстро бежал по улице, даже быстрее самой Соры-Ханы.
– Сора-Хана! К вам сын приехал! – выбежала к ней какая-то девушка.
– С дорогим гостем вас! Когда он прибыл? Только с поезда? – жена Хаима, свата Соры-Ханы, попыталась её остановить.
Сора-Хана только кивала головой налево-направо. Она не могла задерживаться. На её лице светилась широкая улыбка, шаги становились быстрее и чаще, а сердце в груди билось как сумасшедшее. Забежав домой, в своё съёмное жильё, она попыталась закрыть дверь, но та закрывалась плохо, и Сора-Хана, потеряв терпение, оставила её открытой. Квартирные хозяева встретили её с улыбкой.
– Где мой Мойшле? – спросила она и, не дожидаясь ответа, побежала в свою комнату.
Её Мойшле стоял в дверях. Это был молодой человек лет двадцати восьми, в пенсне, уже без шляпы. У Соры-Ханы внутри всё оборвалось.
– Ну как ты, сынок? – спросила она, как и прежде, сдерживая улыбку, и утерла нос рукавом.
– Как обычно, а ты? – Сын улыбнулся ей в ответ.
Сора-Хана тут же пришла в себя и принялась суетиться вокруг сына.
– Что же ты стоишь, Мойшле? Садись! Ты, конечно, голодный. Может, сделать тебе гусиного сала с лучком? – Она смутилась и принялась говорить ещё быстрее: – Постой, я самовар поставлю… Да как же ты сам, как здоровье?
Сын смотрел на мать – от нищеты и тяжёлой работы она словно бы вся усохла, – на её впалую грудь и грязную, потрёпанную одежду; его взгляд окинул и так называемую мебель, и грязный пол, и всю комнату целиком. Он улыбнулся, но его улыбка теперь была натянутой, и постепенно она превращалась в неприятную гримасу. Сердце его заныло, он бы с радостью убежал отсюда. Сильнее всего его разражал медный светильник, стоявший на комоде; он словно бы вобрал в себя всю ту бедность, всю нечистоту и обыденность тёмной жизни в тёмной каморке…