Посовещавшись с Фернвальдом, Алан отдал меня академии на растерзание, отправил участвовать во всем и сразу. Меня гоняли с поручениями, заставляли оформлять бланки, ставить печати, раскладывать листы, перья и карандаши по столам, вынимать шпаргалки из внутренних полок. От перехваченного на бегу бутерброда и дядиных настоек скручивало живот. Под вечер у меня не оставалось сил, чтобы вернуться в поместье.
Поэтому свой третий месяц в столице я встретила в одной из комнат общежития академии. Едва успела привести себя в порядок, как в дверь постучали. Алан. Опустив приветствия, он сразу перешел к делу.
– Мне попался сложный артефакт. Помоги, а? Не хочу отвлекаться на записи.
Я кивнула, накинула плащ на плечи, вышла в пустой коридор.
– Как срез?
– Начался уже.
Срез продлится целый день, охватит все группы, предметы, профили и направления. Затем ребята и преподаватели наконец выдохнут, и жизнь вернется в спокойное русло.
Артефакты доставлялись в академию из закрытого хранилища при королевском дворе. Я принимала плотно упакованные посылки, расписывалась, ставила бирку – номер в очереди к Алану.
Сейчас на его столе лежал игрушечный паровозик. С виду такая безделица, но я едва успевала записывать свойства этого предмета. Оказывается, паровозик заставлял детей бродить во сне, покидать дома, бегать по улицам босиком, в одной лишь ночной сорочке. Ребята постарше рассказывали, что в своих снах попадали в место, где сбываются мечты. Стоит пожелать что-то, оно сразу появлялось. Любая кукла, лошадка, модный костюмчик. Даже умершая бабушка. Или бросивший семью отец.
Алан разбирал игрушку на части, надрезал специальными инструментами, поливал растворами. Задавал вопросы на безмолвном неведомом языке, который боги вложили в его горло, сердце и уши, позволив общаться с наделенными даром вещами, слушать их истории.
– Пометь: «условно опасен».
«Условно опасен». Паровозик отправится в отдел безопасности при дворце, где его либо уничтожат, либо превратят в амулет, сохранив только полезные свойства, убрав все вредное, опасное.
Я принялась разминать уставшие от записей пальцы, поглядывая на Алана. Он казался очень красивым, когда сосредоточенно работал: блестели глаза, губы то и дело трогала улыбка, на бледных щеках проступал румянец. «Мне становится очень хорошо, когда пользуюсь даром, – вспомнила я слова Лилии, сказанные во время штиля в наших сложных, неспокойных отношениях. – Появляется чувство, словно все на свете можешь сделать. Жалко, что ты никогда такого не испытывала».