Она торопливо помогала ему освобождать его и себя от мешающей дышать, чувствовать друг друга одежды. Но вдруг, на мгновение придя в себя, слегка отстранилась и едва слышно прошептала:
– Закройте дверь!
Только тут Абросимов вспомнил, что дверь кабинета остается распахнутой и любой из немногочисленных обитателей дома мог видеть их, но не это сейчас волновало его. С трудом оторвавшись от Полины, он бросился к двери, захлопнул ее, повернул торчащий в замке ключ. Когда он обернулся, то увидел Полину, которая, воспользовавшись мгновениями свободы от его объятий, сбросила на пол платье и сейчас предстала перед ним лишь в тонкой нижней рубашке, почти не скрывающей ее чудной наготы. Из груди Абросимова непроизвольно вырвался сдавленный стон, он стремительно шагнул к ней, поднял на руки, ставшие удивительно сильными, это легкое гибкое тело, повлек к стоявшей у стены кушетке, осторожно положил Полину на нее. Стремительно освободившись от остатков одежды, граф опустился на колени, нежно обнял ноги своей, казалось, навсегда потерянной жены, прижался щекой к ее бедрам. Они были плотно сжаты и слегка подрагивали в нетерпеливом возбуждении. Пальцы Полины коснулись подола рубашки, невесомая материя заскользила вверх, являя взору графа беззащитную белизну атласной кожи. Его жадные глаза, словно упиваясь собственным бесстыдством, не могли оторваться от волшебного зрелища.
Полина чуть приподнялась и потянула Абросимова к себе. Граф немедленно подчинился этому призыву. Осознание того, что она тоже желает его, исторгло из груди Абросимова еще один стон. Он прижался грудью к ее груди, обнял ее крепко, властно, нежно и трепетно, зарылся лицом в ее спутанные его ласками густые рыжие волосы, коснулся губами уха, зашептал в него нелепое, глупое, совершенно ненужное, такое необходимое:
– Милая… Милая… Я здесь… Я не могу без тебя… Я не могу без тебя…
Сейчас она была с ним. Сейчас она дарила ему наслаждение, которое, он знал это, не доступно никому из смертных. О! Сколь податливым, сколь покорным было это тело, немедленно отзывавшееся на любые его желания, предвосхищавшее сами эти желания, направлявшее его страсть к столь знакомому и вечно неведомому финалу. Графа вдруг охватил сладкий ужас, он боялся, что оно, это хрупкое тело, не выдержит его яростного напора, рассыпется, разобьется на множество осколков, окажется миражом, предательски развеется за мгновение до достижения высшего счастья. Но бесплотность эта оказывалась обманчивой, нежное облако, которое обнимал граф, сгустилось, стало упругим, опаляюще жарким, само крепко обхватило его, лишая дыхания… И тогда… тогда…