– Если бы папа был жив, он бы этого не допустил, – сказала я.
Слова, которые крутились у меня в голове почти всю жизнь. Они были легче воздуха, и я не могла понять, почему не получалось произнести их раньше.
– Ты ничего не знаешь, – глухо отозвалась мама. Она сильно побледнела и, казалось, могла в любой момент потерять сознание. Я вдруг испугалась за нее. Мне стало ее жаль, и захотелось прекратить ссору, обняться, но слов было уже не остановить.
– Может, потому что ты мне ничего не рассказываешь?
Прозвучало слишком колко. Я могла поклясться, что мама вздрогнула. Она долго смотрела на меня, потом на свои руки.
– Хорошо, пойдем, – сказала она.
– Куда?
– Пойдем.
Она встала и потянула меня за локоть. Дверь в мою комнату открывалась только снаружи, поэтому мама всегда носила в кармане ключ. Повернув его в замке, она вытащила меня в коридор и повела за собой, так крепко сжимая мое запястье, что было немного больно. Еле поспевая за ней, я пыталась вырвать руку, но ее пальцы словно окаменели. Я не могла понять, специально ли она так вцепилась в меня или сама того не замечала, погрузившись в свои мысли. Судя по ее отсутствующему взгляду – скорее второе.
Ноги в носках постоянно скользили по полу. Попадавшиеся нам на пути слуги удивленно смотрели на меня, потом на нее, но, казалось, мама ничего не замечала. Они неодобрительно хмыкали, а я лишь пожимала плечами.
Мы шли в ее спальню. Я уже бывала там в те далекие, кажущиеся теперь вымыслом, дни, когда Вульфус разрешал мне выходить из заточения. Тогда я проводила много времени у мамы, в ее светлой, всегда пахнущей цветами комнате. Я любила разглядывать круглые узоры на ее сиреневом покрывале, пушистые ворсинки на ее ковре – в нем так приятно утопали ноги, особенно в прохладные дни. У нее был туалетный столик со всевозможной косметикой – баночки и тюбики, которые мне нравилось открывать и нюхать. Там же на столике в высокой стеклянной вазе стоял красивый цветок на длинном стебле, у которого тут и там распускались лепестки. Он был мягким на ощупь, словно живой, но совсем не увядал.
Когда мы вошли, мне стало легче от одного только воздуха в ее комнате. Я все еще злилась – на Вульфуса, на Совет, на весь мир, но только не на нее. Мне хотелось броситься к ней, уткнуться мокрым от слез лицом в ее живот, почувствовать, как он еле заметно вздымается и опускается, и плакать все тише и тише, пока она гладит меня по голове.