– Украинский-то у тебя откуда?
– Просто попалось, запомнилось… А что, плохо звучит?
– Нет, звучит неплохо. А корёжит, всё верно… Будто заставляют писать левой рукой.
И брат был прав. Переводная литература была теперь другой. А возможно, переводы не редактировали, не хотели тратить лишние деньги. В результате получалось что-то своё, с налётом местных интонаций или даже говора.
– Неужели это всё, что сегодня пишется? Нет ничего другого? – недоумевал Павел. – Скажи правду: ты меня… тестируешь. Проверяешь что-то?
Спохватываясь, я разводил руками.
– У тебя требования непомерные… Чего ты ждёшь от книг? Литература знает своё место. Она… ну, немного как собака. Поят, кормят. Иногда за ухом почешут. Ничего другого ей не нужно.
Брат что-то сверял по моему лицу, ждал уточнений. Но мне нечего было добавить и нечего было отстаивать.
Вместо того чтобы копаться в современной филологии, уж лучше было чесать языками про войну, упрекал я себя, или пересказывать приснившееся прошлой ночью, – быстрее пресытишься.
Соображение казалось здравым, но лишь на миг. Слова – как много в них пустого, расплывчатого. Говорят же, что никому и ничего нельзя внушать, растолковывать. Тебя всё равно поймут по-своему.
И всё же всегда так получалось, что именно Павел мог дать нужный совет в нужный момент. Это и подтолкнуло нас к неожиданному разговору как раз в ту яркую, позднюю осень, ознаменованную его ранением. Я не сразу понял, что ранение серьёзное. И я, конечно, пожалел, что мы опять ринулись обсуждать чепуху, мои житейские ребусы, которые даже проблемами трудно было назвать. Моя жизнь была куда более приземлённой, чем его служба. Рутинная, как я привык считать. И вот оказывалось, что это далеко не так.