– Та-ак, вот оно, значит, какое дело, – неопределённо проговорил Петро и снова умолк.
Тумачинскому показалось, что в голосе Петра он уловил сочувствие, и это его воодушевило. Он заговорил увереннее.
– Сынки, пожалейте хоть дочь мою. Узнает Катерина – не переживёт, руки на себя наложит. Гордая она у меня. Трофим, Петро, ну, что вам стоит? Не говорите никому, что здесь слышали, и – всё! Ромка – беглый зэк. Он, шельма, изворотливый, его нескоро возьмут. А и возьмут – не сразу поверят его россказням. Пока проверки, то да сё – пройдёт много времени. Я уеду, сегодня же. Отблагодарю вас, не сомневайтесь. Сколько запросите – сполна дам, не пожалею. Деньги, золото, драгоценности – всё есть у меня. Выбирайте!
Услышав шумное сопение односельчан, Борис Львович посчитал вопрос решённым. Поднялся с колен и для пущей убедительности спросил:
– Ну, как? Договорились? Сколько вы хотите за молчание?
Громадный кулак Петра мелькнул в воздухе, Тумачинский ничком уткнулся в ковёр.
– Вот, гад! Торги устроил! Купить удумал! С-сволота!
Мощный утробный голос Петра прозвучал с такой силой, что Трофиму вдруг почудилось, как зазвенело стекло в окне, а последнее слово, преодолев стены, унеслось витать по посёлку.
Он приблизился к Тумачинскому, заглянул в лицо. Не увидев признаков жизни, осторожно произнёс:
– Петро, а ты его… не того? Не дышит вроде. Чё теперь делать-то будем?
– Не-е, не мог я его прихлопнуть. Стукнул малость от злости, он и упал. А вообще-то, надо Николке Ищикину сообщить. Дело здесь, надо полагать, не шутейное, политическое. Всё должно быть чин по чину.
Мужики подпёрли дверь снаружи, закрыли на окнах ставни, чтобы Тумачинский, очнувшись, не сбежал, выкурили на крыльце по папироске и пошли за участковым.
Николай Ищикин, или же Николка-власть, как прозвали его в посёлке, поджарый милиционер в звании капитана, не заставил себя долго ждать.
Уже через полчаса он профессионально вскрывал дверь в избу Тумачинского, запертую изнутри. Понятыми были всё те же Трофим и Петро, успевшие, однако, когда-то пропустить по кружке бражки.
Сейчас они были более разговорчивыми, чем полчаса назад, и в который раз пересказывали всё, что видели и слышали. Третьим понятым был пастух Иван, по прозвищу Рваный, занявший позицию на всякий случай подальше от крыльца.