Определив подчиненного, я со спокойной душой пошел устраиваться сам. Квартира, где остановился Кухаренко с товарищами, состояла из просторной столовой и трех комнат. Безусловно, тесно для двух десятков офицеров, но место мне сразу же нашлось. И опять Гнедич помог, одарив меня складной деревянной постелью «сомель». Ему таких постелей из Петербурга, аж, три штуки прислали. Постель эта на редкость модная сейчас в столице, но в практическом деле ломается скоро. Не всякому повезет на такой постели три ночи кряду без приключений проспать. Но мне хотелось сегодня только в хорошее верить, благо после холодной лужи, складывалось всё, как нельзя лучше. Когда Кухаренко представил меня корнету Федорову, оказалось, что тот готовился пойти в баню, и меня туда он за компанию с собой прихватил. Представляете, какое блаженство: после трех недель горного похода, когда шинель ни разу снять не пришлось и тело под рубахой чешется нещадно, в жаркой бане помыться! Красота! Будто родился заново! В душе у меня счастье легкими сполохами пошло. Потом были предпраздничные хлопоты.
Я скоро перезнакомился со всеми товарищами Кухаренко, но скажу честно, всех имен запомнить не смог. Но разве это главное в теплой дружеской компании? А компания, действительно подобралась на славу. На редкость приятные люди окружали меня сегодня. Даже корреспондент столичной присутствовал. И стол до того хлебосольный получился, а вино, столь приятным на вкус, что сполохи счастья в душе моей скоро обратились в сверкающий океан. Потом пришли дамы. Их было четверо, потому я, новичок в этом обществе, особых иллюзий на их счет не испытывал, со стороны наблюдая за счастливым жребием других. Кухаренко свой счастливый билет сегодня вытянул, правда, страстно ангажировал он не полячку, которая действительно была хороша на диво, а крепкую статную гречанку. Гречанка т а была похожа на богиню Афину с носом грузинского князя, но взор Кухаренко сиял удивительной радостью. Правда, корреспондент Крапивин тоже то и дело пытался всунуть пару слов в нить амурной беседу. С Кухаренко стали случаться мгновения искреннего неудовольствия, и он, словно рассерженный жеребец, то и дело косил в сторону Крапивина широко раскрытый встревоженный глаз. Полячку же обхаживали наперебой артиллерийский майор с пехотным капитаном. И я им скоро стал немного завидовать, а потому все чаще подносил хмельную чашу к губам. И приступ той легкой зависти, скоро растворился в вине без остатка. Мне было весело и легко. Шумел застольный разговор, кудрявый румын ловко играл на скрипке, и все вертелось вокруг в бесшабашном праздничном хороводе. И, вдруг, в праздник вмешалась чья-то важная забота. Запыхавшийся ротмистр кричал и требовал коня, ссылаясь на какое-то важное поручение, а его все уговаривали остаться. И уговорили. За стол ротмистр по какой-то случайности сел рядом со мной. Я хотел чем-то развлечь его и спросил: не участвовал ли он в баталии возле города Ловчи. Я всех спрашивал об этом деле, потому как сам был на рекогносцировке и получил от турецкой пули огромный синяк повыше колена. Пуля ударила меня на излете после рикошета, и потому я синяком тогда только и отделался. Но синяк был знатный, такой знатный, что Леухин его с неделю какой-то вонючей гадостью мазал.