Дверь открыла мама. Увидев меня с Тишкой в руках, она глазам своим не поверила.
Мы с папой, перебивая друг друга, рассказываем, как было.
– Но почему вы раньше не могли найти его в этом подвале? – недоумевает мама.
– Может, не так тщательно осматривали подвал, – подумав, отвечает папа.
Тишка, выпущенный из моих рук на пол, первым делом принялся обнюхивать квартиру. Ну и похудел же он! Нужно срочно кормить! А какой возбуждённый! Бегает, бегает… мяукает странно, с новыми, особыми интонациями.
Из опасения, что у него с непривычки, а точнее с отвычки, может заболеть желудок, мы сначала дали ему немного еды. Зато молока налили столько, сколько он сможет выпить. Ну и лакал же он!.. Вечером мы уже смелей давали ему любимые лакомства, а на следующий день давали столько, сколько съест.
Любимые лакомства… Теперь у него всё стало любимым, и он ел то, от чего всегда отказывался: белый хлеб, творог, сыр, варёный и жареный картофель, борщ, – в общем, всю человеческую пищу. Да с какой охотой! Видно, голодовка кое-чему научила его, и там, в страшной темнице, он сожалел о не съеденных когда-то корочках и прочей вкуснятине. Я был особенно потрясён, когда, спустя несколько дней после Тишкиного возвращения, мама обронила возле плиты несколько макаронин, и бывший гурман тут же слопал их.
Смотрели мы на Тишкино обжорство с удовольствием. Мы с ужасом представляли, какой страшный голод пришлось пережить бедняжке… Может, одну мышку ему удалось поймать, но ведь запить было нечем! Ни молока… ни воды… И так – целую вечность, без всякой надежды на избавление…
И вот что особенно любопытно. В первые три дня Тишка неотступно следовал по комнатам за любым из нас, особенно за мамой и бабулей, и всё что-то рассказывал, рассказывал…
Да!!! Это был настоящий рассказ!!! Он так выразительно, с такими разнообразно-сложными интонациями и переливами голоса жаловался на злоключения, постигшие его после бегства! И не повторяясь, а находя всё новые и новые кошачьи «слова» для горькой исповеди, то возмущаясь и негодуя, то горюя и раскаиваясь о своей глупости.
Раньше он лишь в исключительных случаях позволял мне фамильярничать, зато теперь разрешал гладить и даже при этом громко мурлыкал! А к двери он теперь даже близко не подходил. Когда кто-то звонил, и её открывали, убегал в комнату, пережидал, а после того как дверь захлопывалась и гость уходил, осторожно высовывал из-за угла мордочку: «Можно выходить?»