– Почему же вы до сих пор не удосужились их выяснить? – спросил Зигфрид. – Вам в голову не приходило, что это нужно сделать?
– Вы же сами распорядились уничтожить шаттлы, монсеньор, – осмелился напомнить Родригес. – Я предлагал…
– Хватит! – заорал Зигфрид. – Хватит мне врать, генерал! Я знаю, что Маурильо здесь, в Солерно. Как он смог прилететь сюда после того, как были уничтожены шаттлы?
– Понятия не имею, монсеньор, – генерал просто так сдаваться бешенству канцлера не собирался. – Откуда вам стало известно, что он здесь? Я ничего не знаю об этом…
– Сам его видел! – снова закричал Зигфрид. – Только что собственными глазами видел Маурильо на площади!
– Думаю, вам показалось, монсеньор. Это маловероятно, чтобы…
– Показалось?! Показалось, говорите? Сканеру показалось?
– Техника иногда сбоит, монсеньор, – с вызовом проговорил генерал. – Вам ли не знать. Не далее, как две недели назад, полковник Сорго, мир его праху…
Зигфрид Бер испытующе смотрел на Родригеса и находил в выражении лица генерала незнакомые ранее признаки уверенности в себе и отсутствие привычных признаков страха, словно тот чувствовал за спиной некоторую силу, способную поддержать его, генерала, в оказании сопротивления ему, канцлеру. Сделанное наблюдение отозвалось неприятным скрежетом в сознании Зигфрида, заставив его изменить тактику. Теперь генерал не казался ему этаким простофилей, дрожащим от страха при одном упоминании его имени. Уничтожить Родригеса сейчас – упустить добычу покрупнее, куда интереснее понаблюдать за поведением этого страуса и вычислить, что за сила за ним стоит. А потому стоит немного ослабить хватку и притупить бдительность генерала, вернуть видимость прежней расположенности. Если всегда погонять кнутом, пряник смаковать будет некому…
Примерно так рассуждал сейчас Зигфрид Бер, картинно соответствуя картинным девам, привычно осознавая собственную причастность к прекрасному. Он не довольствовался признанием себя как ценителя этого прекрасного, Зигфрид Бер осознавал себя его непосредственной частью, в качестве произведения природы не менее ценной, чем полотна Уотерхауса в качестве произведений искусства. Он поднял и слегка отвел в сторону левую руку, вытянул кисть, словно любуясь игрой света, преломляющегося в тонких гранях драгоценного камня любимого перстня, при этом будто бы случайно оказавшись рядом с Цирцеей.