Ильтон Рейнхард не сильно выделялся из этого потока, и если бы кто-то его незнающий попытался бы выудить его взглядом из общей массы, то вряд ли смог бы сделать это на ходу. Ещё один уставший и явно плохо выспавшийся мужчина, чья шинель представляла из себя скорее сборник дорожной пыли из разных районов города, а короткие усы давно начали приобретать разные оттенки, превращаясь в разноцветный коврик тёмносерых и светлорыжих жёстких волос, явно давая понять, насколько уже немолодой мужчина имел пристрастие к кофе и сигаретам. Пройдись такой мимо вас в утренней ли или вечерней спешке, и вы бы никогда не обратили на него внимания и не отличили его от другого, если бы не табельный дубовый посох, о который он опирался, пока явно торопился в здание главного управления штатной полиции Фемриса. Уже сам по себе он выделялся ярко из толпы несмотря на свою общую, казалось бы, простоту. Длинная и прямая палка, что своим навершием выходила как раз вровень с её владельцем, была в нескольких местах обита несколькими кольцами из драгоценных металлов, между которыми господин Рейнхард и держал её, а навершие обрамляла довольно сложная, почти ювелирная работа – камера хранения пурпурного магического кристалла, что превращала сам посох будто бы в миниатюрный и переносный уличный фонарь. Табельное оружие следователя явно выглядело лучше его самого – и по виду, и по свежести, будто бы его промаслили и пролакировали ещё вчера, а важнейшие для магических ритуалов вставки сияли на солнце после свежей полировки.
Внутри управление было подобно городу – и с утра можно было даже не сразу заметить, как с улицы ты попадал внутрь. Лишь более понятные обрывки фраз, эхо чужих шагов и отзвуки печатных машинок возвращали вошедшего к восприятию момента. Хоть внутри жизнь с утра кипела почти так же громко и непрерывно, как и на улицах города, это была совершенно другая жизнь. Привычная для Ильтона рутина пахла примерно так же, как и он сам – амбре из прокуренных комнат, остывающих кофейных чашек и лакированного дерева смешивалось с дорожной пылью с разных концов города, откуда тянулись люди и куда уходили местные служащие ради восстановления закона и справедливости. Лишь у последних двух вещей не было какого-то единого запаха – там было всё: свежие чернила, оставляющие рваные и резкие следы на старой бумаге; окровавленные орудия, тянущие металлом сразу по всем причинам; горькие и порою лживые слёзы на лакированном дереве судебных скамей и запах перегара, смешивающийся с затхлым подвальным воздухом. Возможно, какой-то безумный парфюмер и смог бы соединить все эти запахи так воедино, что из этого получился бы некий точный аромат, пробивающий на неожиданные воспоминания или странные ассоциации. Но для Рейнхарда это всё было скорее обрывками тумана воспоминаний прошлых дел, в которые он вмешивал сладкие речи подставных свидетелей, пропитанные ложью бумажки купюр, от которых смердело за версту, и, конечно же, горечь собственного разочарования.