Эннеари потерял сознание очень ненадолго. Очнулся он быстро,
вдоха за два… а очнувшись, понял, что снова не успел. Какого-то
жалкого мгновения не хватило, чтобы встать… встать, открыть глаза,
раны залечить… не хватило.
-- Эй, да ведь это не он! – послышался хриплый голос. – Это
другой. С-сволота остроухая!
Кованый сапог с размаху угодил эльфу под ребра. Эннеари почти
сумел уже разлепить склеенные кровью ресницы – но удар заставил его
вновь крепко стиснуть веки от перехватившей дух боли. Еще один
пинок. И еще. Вновь ругательство… только голос уже другой. Еще
удар… минуту бы, одну только минуту, единственную, ту самую,
которой нет!.. долю минуты хотя бы…
Нелепо, до чего же нелепо. Угодить под стрелу, сорваться со
скалы и попасть под сапоги разъяренных своей ошибкой наемников –
наемников, которые и охотились-то вовсе не на него… но прикончить
они его все равно прикончат – то ли со злости, то ли просто для
того, чтобы не оставлять живого свидетеля… и не оставят… потому что
никакая живучесть Эннеари сейчас не выручит… ведь ему не хватило
минуты, всего лишь минуты… меньше даже, чем минуты… и он не успевал
– теперь уже в самый последний раз.
Когда град пинков внезапно прекратился, а ругань сменилась
воплями ужаса, Эннеари уже не мог подняться, не мог открыть глаза.
Ему казалось, что он не здесь, а где-то далеко – и оттуда,
издалека, он скорее угадал отрешенно, чем услышал тяжкое
содрогание, подобное исполинскому смеху – Хохочущий Перевал недаром
так назывался. А следом за содроганием пришел белый гром, накрыв
собою всю седловину перевала. Он поглотил и тропу, и валун, и
предсмертные крики убийц – поглотил, навалился, сдавил обессиленное
тело Эннеари и поволок за собой.
Какой эльф, если он в полном уме и сознании, под камнепад
полезет!
Следом за этой гаснущей мыслью пришла другая, совсем уже
неотчетливая, как последние отголоски дальнего эха.
Я не успел.
Если глядеть только на клинки, взлетающие навстречу небесной
синеве и солнечному сиянию, легко можно было представить себе, что
это сказочный великан жонглирует двумя кинжалами. Однако клинки
были не кинжалами, а двуручными мечами, и в полет их посылал отнюдь
не великан.
Бывший -- давно, очень давно, десять уже лет, как бывший! --
канцлер Селти проделывал это упражнение каждодневно. Не для того
даже, чтобы не размякнуть -- хотя и опуститься, утратить былую силу
и сноровку... о таком он не мог и помыслить. Вообразить свое тело
обрюзглым, согбенным, с обвисшими мускулами... о нет! И все же
Селти жонглировал мечами не ради того, чтобы не утратить формы.
Просто ему нравилось это занятие. Ему нравилось раз за разом
покорять тяжкое могущество стали. Даже и одним двуручным мечом
швыряться -- вский ли сможет? А он, Селти, заставляет летать два
меча. Это повинуясь велению его руки и ничьей иной клинки летят
вверх и вновь послушно подставляют рукояти своему господину. Это
он, Селти, способен принудить их к послушанию. Это его сила смиряет
упрямую тяжесть и посылает мечи в полет наперекор их природе.