В армии отец жаловаться на приступы головной боли. Его направили на медицинскую комиссию, начальник которой – полковник медицинской службы, объявил его симулянтом, за что батя, запустил в него чернильницей. Отца отдали под трибунал, ему грозил срок, и все шло к тому, что его посадят. На его счастье, следователем по делу назначили молодую женщину, и отцу не составило большого труда склонить ее симпатии на свою сторону. Отец отделался небольшим сроком. Пока он сидел, от рака умерла его мать, и он горько жалел о том, что свалял дурака, лишив себя возможности с ней проститься.
Он был не разговорчивым человеком, не любил пустую болтовню, и ему не нравилось, если я начинал «распускать уши», прислушиваясь к разговорам, которые обычно вели мужики где-нибудь в предбаннике, завернувшись в простыни. Папа не догадывался, что в его семье растет антрополог.
Память сохранила немногое из моего периода жизни в Сибири. Помимо штурма квартиры оперативниками, помню раннее утро, кухню, едва освещенную слабым солнечным светом, родители еще спят, а я, едва дождавшись рассвета, в одной рубашке, пробираюсь по холодному полу на кухню и ем ложкой застывший в кастрюле кисель.
Помню, что в детстве меня пугала церковь, которая находилась в роще, где стоял дом моей бабушки. У меня сохранилось воспоминание, как мы с бабушкой со свечами в руках ходим по кругу под печальное пение невидимого хора, от которого хочется плакать и бежать вон. Затем густобородый дородный старик в богато расшитой ризе дает на маленькой ложечке что-то удивительно сладкое, и эта сладость затмевает все дурные переживания. Чудно, что рощу, в которой стояла церковь, все называли скитом, и даже бабушкин адрес хранил это старинное, чудом сохранившееся в эпоху советского новояза название: «Роща-скит дом 7».
Этот островок обособленной жизни под боком у деревянного храма среди высоких сосен на холме, был моим небольшим миром, имеющим свои естественные границы: с одной стороны стоял мост, с проезжающими мимо автомобилями, с другой церковь, а между ними заросшее камышом болото, населенное утками и лягушками, которое упиралось в железную дорогу. Всюду росла черемуха, но меня, прежде всего, интересовали грибы, которые я собирал один без всяких инструкторов и подсказок, безошибочно выбирая только те, что были съедобны. Бабушка запекала их в духовке, с кухни шел густой аромат, но я никогда их не ел – для меня был важен ритуал сбора, со всеми причитающимися атрибутами: плетеным лукошком и перочинным ножичком. Бабушка, уходя на работу в санаторий для больных туберкулезом детей оставляла мне его в сенях, но часто забывал это сделать и в таких случаях я просил его у соседей. Однажды я нашел в роще гигантский гриб-боровик, такой каким его рисуют в сказках, но шестилетний сосед, одолживший мне лукошко, у меня этот гриб выкрал, оставив без добычи. Бабушка парнишки, похожая на ведьму, на мою просьбу вернуть гриб лишь усмехнулась: – Еще найдешь! – но я больше такого гриба не находил.