Ну и название пришлось поменять. Оригинальным названием «Rucciя» я страшно гордился, но издательство настояло на другом – «Татарский удар», а чуть позднее игры с миксованием латиницы и кириллицы пошли косяком, вскоре отмерев за ненадобностью. Сегодня такие игры выглядят совсем замшелыми и немножко опасными, поэтому мы с издателем согласились придумать для юбилейного переиздания новое название. «Мировая» представляется мне более точным и емким вариантом.
К счастью, многие из тогдашних угроз растворились без следа. К сожалению, некоторые опасности, в том числе представлявшиеся списанными и нелепыми, нас настигли – пусть и не совсем так, как я боялся. Но, выходит, боялся не зря.
Мне очень жаль, что совсем все сглазить не удалось. Я правда старался.
Казань, ночь на 11 августа
В детстве родители с некоторой даже гордостью говорили, что меня пушками не разбудишь. Гордость эта превращалась в раздражение каждое буднее утро, когда им приходилось, как тесто, запихивать меня в школьную форму и следить, чтобы я, открыв кран и выдавив столбик поморина на щетку, не уснул, сидя на краю ванны. Но они сдерживались. А сам я до сих пор несдержанно уважаю себя за умение, несмотря на такие свои особенности, не опаздывать ни на зарядку (тогда, на закате загадочной советской эпохи, ее ввели по всем школам – классное было зрелище: школьники в синей форме, в том числе усатые десятиклассники, школьницы в коричневых платьицах с черными передничками, потрескивающими на груди, – выстраиваются в пропахших мелом и пылью вестибюлях школы и десять минут уныло размахивают руками по системе Мюллера, имя которого давно никому не известно, но подвиг, увы, бессмертен), ни на политинформацию, каковую был обязан вести еженедельно.
Навык успевать в последний момент я сохранил и в университете, и на всех своих работах. Пройдя несколько шагов по карьерной лестнице, я первым делом выторговал себе право приходить в редакцию не когда положено, а когда надо. Потому что годы не разрушили крепость моего сна: так, выдули верхний слой раствора из кладки.
И проснулся я не от шума – тем более что не пушки это были, – а от чувства тревоги, которую я называю про себя папашкиным нюхом. Это из-за него я обычно вскидываюсь, когда в отсутствие Гульки (ушла в поликлинику, например) в детской просыпается Гальчуга и начинает потихоньку реветь. Я в силу некоторой тугоухости первых аккордов не слышу, но сигнал тревоги принимаю и бегу сюсюкать: папа прибег, молочко принес, кто обидел Галияшку, – сон плохой? – получи, сон, по попке. Именно этот нюх, или как уже его назвать, бросил меня на родительской даче к Нурычу, игравшему себе на наружной лестнице второго домика, за секунду до того, как он потерял равновесие и полетел вниз по ступеням. Я не успел – Нурыч накувыркал двойной перелом левой руки, чего я до сих пор не могу простить ни себе, ни поганому своему нюху.