Муж легко улыбается мне, отрывая на мгновение взгляд от дороги – привычно, по-домашнему; он улыбается мне, как делает всегда, если хочет меня успокоить, – а у меня опять ком застревает в горле. Я смотрю на своего мужа, и слова будто сами себя убивают, не желая нарушать многочасовую тишину. Загорелый, с вьющимися волосами – когда он в последний раз стригся? – он сжимает ладонями баранку и чуть щурится, даже несмотря на наличие солнцезащитных очков. От него пахнет домом. Домом, то есть – флёрдоранжем, который я вплетала в волосы, когда мы решили пожениться, и запах которого так и остался с тех пор где-то между обоями и гладкой поверхностью стен в нашей квартире. Можно подумать, мы клеили обои прямо на мёртвые свадебные цветы.
Он, мой муж, вдруг кажется мне таким живым и таким настоящим, собранным из настоящих костей и плоти, и мне думается, что вот я сейчас захочу его коснуться, вытяну пальцы, задержу дыхание – и не коснусь. Исчезну.
Я слегка одёргиваю руку, когда он сам тянется ко мне. Он не обижается: не спрашивает, в чём дело, и не пытается меня разговорить. Думает, я волнуюсь. А отчего не думать?
Первые белые звёзды загораются вдали. Мы едем туда, где я последний раз была без малого десять лет назад и где мне предстоит провести ближайшие пару дней, – ну, знаете, как это бывает: поминки, разбор старых вещей, принятие каких-то совершенно туманных, но отчего-то очень нужных решений. Я нарочно попросила мужа уехать завтра и не оставаться со мной – зачем нам это? Да и мне, я думаю, должно стать спокойнее: я сделаю положенные дела и подумаю, что к чему. Только вот думать – о чём? Я ведь даже толком не представляю, зачем я еду, если быть честной.
В собственных мыслях, переступая через обвалившиеся балки воспоминаний и пытаясь выскрести из памяти хоть что-нибудь знакомое, я даже не сразу понимаю, что мы доехали. Жёлтые старые домики, построенные из песка и глины, едва различимы в тусклом сумеречном свете. Из окна машины они кажутся такими хрупкими, будто подуй ветер малость сильнее – и всё исчезнет, и воздух подхватит пыль, некогда бывшую домами, и разнесёт её по миру, и люди будут дышать ею, никогда не узнав, что дышат разрушенным городом.
Но тусклые жёлтые постройки, окутанные синими тенями, не ломаются и не рассыпаются одна за другой, будто бросая мне вызов. Из окон на шум лениво выглядывают любопытные головы: то старушек, решивших проверить, кого там черти носят, то детей, для которых всякая приезжая машина эквивалентна празднику. Глаза их сощурены – видно, ветер и вправду разбушевался.