– Рановато Кант сегодня… С ним все нормально? – Коля сидел за кружкой зеленого чая и красными от сигаретного дыма глазами смотрел за веселящейся толпой.
Упавший на стул рядом после танца Кирилл осушил стакан с водой.
– Не знаю, но у меня чувство, что он назвал бы это все пиром во время чумы.
– Ну, с условием пандемии это было бы верно.
– Тогда пиром перед чумой. Надо Лизу попросить, чтобы она такую картину написала.
– Кстати, как сестра?
– В затяжном, как говорит, творческом кризисе. Подкидываю вот ей идейки.
– Из-за поступления?
– Считай, год к нему готовилась. Нервничает. Я ей толкую, на кой это образование? И так рисуешь, как Рафаэль. Давай с нами свою поляну вытаптывать. А она… Говорит, Рафаэль устарел, это то же самое, что писать, как Пушкин.
– Умна, девчонка.
– Ужасно умна. Ладно, я дальше плясать, вон та брюнетка будто ждет.
– Давай.
* * *
С погодой не очень повезло. Сарма, один из сильнейших ветров на Байкале, гнал тяжелые, цвета ртути, тучи. Николай, хмурый, будто его на ночь засыпали негашеной известью, исподлобья смотрел на надвигающийся дождь. Ветер напоминал тысячу невидимых рук, одномоментно возникших из потустороннего мира, которые настойчиво пытались ухватить куртку или волосы. Раздался гром разорванного неба, и дождь вывалился из его нутра. Но это был не теплый, обволакивающий летний дождь, а дождь необычно теплого ноября, когда, по идее, должен идти снег, но с небес падают именно капли. Холодные, острые, вызывающие первобытный инстинкт сбежать и затаиться.
Но Николай стоял.
Небольшие, почерневшие от постоянной влаги причалы заскрипели. Берег Листвянки, самого знаменитого поселения на Байкале, вмиг опустел. Только какой-то мужичок в тельняшке и с непонятно каким чудом горящей сигареткой в зубах привязывал свой катер к причалу. И то только для того, чтобы тут же побежать под навес ближайшего кафе.
У большинства иркутян была жесткая установка, что Листвянка – не Байкал. Машины, шум, громоздкий и не очень вписывающийся в окружающий мир отель, глашатаи рекламного дела, приглашающие на экскурсию… Летом еще и толпы людей с колонками и пакетами еды. Как говорили свидетели, Анапа две тысячи седьмого года. Того две тысячи седьмого, который и подавно не надо возвращать.
Что-то странное было в самоощущении Николая. Какой-то патологический оксюморон. Казалось, что ко всему телу ползают холодные щупальца огромного кальмара. Внутри же он чувствовал себя первым человеком, достигшим Северного полюса. Моряком на палубе корабля. Охотником на тигра в засаде. Он получал невероятное удовольствие, сопротивляясь стихии, чувствовал себя живым и достойным. Чего? Не ясно. Но какой-то смысл в этом всем был.