– Туда! – крикнул старший Гальперин, показывая на дома, стоявшие на окраине еврейского квартала. Погромщики еще не успели сильно продвинуться вглубь – они подожгли два крайних дома и начали крушить лавки, расположенные по соседству с ними. Гальперин поднял свои вилы, словно боевую сандовь, и все участники самообороны последовали его примеру. Навстречу им бежали груженые награбленным добром люди. Одни несли стулья, другие – сундуки, третьи – кровати. Некоторые тащили даже доски, выдернутые из заколоченных окон. Мародеры косились на вилы «самооборонцев», однако не бросали поклажу.
Когда Гласберг с друзьями приблизились вплотную к толпе, они заметили, что никакой суеты уже не было: в разграбленные и подожженные лавки уже никто не заходил, погромщики стояли на месте и, казалось, ждали какого-то сигнала. Движимый уже не страхом, а простым любопытством, Гершом опустил свои вилы и стал пробираться вглубь толпы. Пока шел, он всматривался поверх голов: было понятно, что толпа стоит полукругом вокруг чего-то, что внезапно заставило ее успокоиться и что положило конец погрому. Тревога Гласберга усиливалась. Хотя он лично посадил жену с детьми на поезд, жал им руки через открытое окно вагона и затем долго провожал взглядом уходивший поезд, какое-то животное чувство страха за свою семью заставляло его двигаться вперед. Он разгребал толпу руками, словно веслами, и, когда добрался до центра и увидел лежавшего на земле младенца, прикрытого, как одеялом, поваленными досками, он инстинктивно подбежал поближе и полой своего кафтана стал вытирать маленькое, испачканное землей лицо. Нет, это был не Левушка. Гласберг огляделся – рядом с ребенком лежала его мать. Вероятно, они прятались за забором, и когда погромщики, навалившись, сломали его, то не успели выбраться и были затоптаны мародерами, спешившими вынести из лавок самые ценные вещи.
Гершом решил больше не пытаться геройствовать. Его мысли наконец пришли в порядок: нужно спасать семью, а не стены. Сразу стал понятен план дальнейших действий: вот сейчас он добежит до лавки, заберет деньги и одежду, доберется до железнодорожной станции и сядет на первый поезд до Николаева. Оттуда вместе с семьей – в Каменец Подольский. Дальше – Броды, своеобразный транзитный пункт и временное пристанище для сотен российских евреев перед переходом австрийской границы. Затем на поезде в Берлин, из Берлина – в Гамбург, оттуда – в Бремен, где они сядут на корабль, плывущий до Аргентины. В той далекой стране, за океаном, где нет черты оседлости, он снова сможет, как в детстве, возделывать пашню. Там он станет земледельцем, и ни один указ, вроде указов Игнатьева, не лишит его законной собственности.