Но, невесть какая сила, почему-то, в этом теле
до сих пор его хранила для какой-то странной цели.
Может быть, она же между днями жизни этой серой
принесла ему надежду, что, окрепнув, станет верой.
Так бывает – вспышкой быстрой, только миг она получит,
проскользнёт небесной искрой, и… забрезжит в сердце лучик,
и растопит, разрастаясь, дух, в неволе измождённый,
что воспрянет, пробуждаясь, словно заново рождённый.
Словно выход из темницы, брешь, пробитая в заслоне, —
что ещё могло б сравниться с этим крестиком в ладони?!
Ключ к неведомым началам, к тайным истинам и смыслам —
всё, что в мире есть, вмещал он, придавая ясность мыслям,
всё сходилось, сочетаясь в этом крохотном наследстве,
и рыдал он, сотрясаясь, как не плакал даже в детстве.
А потом он спал блаженно весь остаток этой ночи —
в первый раз с начала плена сон так прочен был и сочен,
и во снах, таких невинных, не людей он видел мёртвых,
а днепровские равнины и селения во фьордах.
А назавтра он работал, уж вполне приняв решенье,
и, дела окончив, подал о крещении прошенье.
И тогда обряд священный совершён был над Оттором,
и из храма, окрещенный, вышел он уж Феодором.
В церкви греческой поместной грех убийства отпустили, —
всё простил Отец Небесный… да болгары не простили!
Всё равно к нему являлись и ночами, как и прежде,
над Оттором возвышались в окровавленной одежде.
Но для греков, кто крещёный, будь он даже хоть изменник,
равнозначно, что прощёный и почти уже не пленник.
Русских, бившихся геройски, потому-то и пленили,
что в своём имперском войске слишком дорого ценили.
А потом, крестив их, с ходу, в знак прощения и дружбы,
предлагали дать свободу за семь лет военной службы.
Не бывает худшей доли, как известно и доныне,
чем рождённому на воле быть пленённым на чужбине!
Потому исходом лучшим счёл он выкуп ратным делом —
лишь войне он был обучен, а другого не умел он.
И Оттор, крещёный пленный, только сбросить рабский гуж бы,
заключил контракт военный за свободу после службы.
Жизнь как будто бы сложилась, потекла привычным руслом,
не вернулась только живость, – был он замкнутым и грустным.
Среди моря, в трюме судна, на равнинах финикийских,
в гарнизоне Трапезунда и в песках пустынь сирийских —
всюду, где бы ни служил он, видел юношей он знатных,
в смертном рубище унылом, всех в крови и в трупных пятнах.