Дверь хлопнула, но из-за нее доносился хриплый тенорок.
– Вот как, вот как, старый козел.
Припевка была бабке давно знакома и она спокойно стала процеживать молоко в чистый глиняный кувшинчик.
Вечерние, вылинявшие до тусклой желтизны лучи солнца витражами красили окна изб, перечеркнутые длинными синими, все густеющими тенями деревьев, купались посреди улицы, которая была похожа на тихую речку, с зеленными берегами вдоль заборов. Дед, любитель поговорить с умным человеком, разговаривал сам с собой вслух. Ругал еврейских сионистов, ругал гулену козла, который был ничем не лучше евреев. Такой же хитрый и такой же злопамятный. Застигнутый в чужом огороде, и получив свое по спине и ребрам, тем, что попадет хозяевам под руку, брел домой, обижено мекая, о геноциде на козлиное племя. Спустя какое-то время, подкараулив, подкравшись сзади, приласкав обидчика рогами пониже спины, проскакав галопом по хребтине, летел по деревенской улице и оглашено орал о торжестве справедливости, радостно тряся бородой и угрожающе рогами.
Как в старину меняла Гольдман пробовал золотой гульден на зуб, так и Гришка оценивал всю добычу на вкус. В отличие от евреев он не делил пищу на нечистую и кошерную. Был всеяден. Хищником, конечно, не был, но жевал с утра до вечера все, до чего мог дотянуться, к чему протиснуться или пролезть. Особенно обожал окурки, любил желтую прессу и вообще всю печатную продукцию, за неимением оной переходил на продукцию легкой промышленности, вплоть до промасленной ветоши. Хозяйки давно научились сушить белье за колючей проволокой. К пьяным испытывал вполне объяснимую любовь. Утащить у пьяного пачку сигарет, сжевать полу пиджака вместе с документами, собрать у зазевавшихся всю закуску и успеть убежать под рев «ликующих трибун» – экстрим, от которого козлиная кровь вскипала, молнии проскакивали между рогами. Мужики давно грозились его пристрелить, и козлиная смерть уже однажды чуть не добралась до его лохматой шкуры.
Городские туристо – рыболово – охотники, короче, три в одном, втроем уместились в двухместной палатке, поставленной на краю березового колка у самой Шилки. У одного было подводное ружье, это-то в мае, когда просидеть в воде, можно было максимум минут пять, выжить десять. Второй был вооружен мелкашкой. Третий, самый серьезный, имел помповое ружье и липовую путевку на чихающих уток, охота на которых в виду свирепствовавшего птичьего гриппа, была повсеместно запрещена. На троих была одна удочка. Но зато какая? На аккумуляторах. Кнопочку нажал и…. Этим бы рыбакам один конец этой удочки в зубы, другой в … и кнопочку нажать. Умудрились горе рыбаки на рыбалке замочить ножки до самых гланд. Развесили мокрые штанишки по березкам, мелочь, носки – трусишки на оттяжки палатки. Для сугреву у костра приняли по пол литра, перед сном добавили еще и еще. Палатка тряслась не от храпа. Не тряслась, она ходила ходуном. Кто-то пытался её оторвать от земли и сбросить со всем содержимым в реку. Рыболов-подводник, дрожащими руками натягивая резину своего ружья, в ужасе пинал левой ногой владельца мелкашки. Тот, в свою очередь, острым локтем тыкал в объемистое чрево выпучившего глаза утятника. Большая лохматая тень на крыше палатки пыталась добраться до них, но палатка, трясясь от страха, еще выдерживала напор. От трех одновременных выстрелов у нее окончательно сорвало крышу. В образовавшую дыру радостно ворвалось предобеденное весеннее солнце и просунулась ошалелая козлиная морда, зажевавшая намотанные на оттяжку безразмерные трусы и в следующий миг солнце осталось, а козел, решительным рывком отодрав клок палатки и вырвав колышек, уже летел с добычей в сторону села. Туристы подсчитывали убытки. Палатка в клочья, дно лодки проткнуто, напрочь ископычено, закуска съедена, остатки щедро посыпаны козьим горохом. Цела только водка, и то, потому что была опущена в воду для сохранения оптимальной температуры употребления. «Везет же дуракам»; – истина устами Крамарова. Козья смерть ни картечью, ни пулькой, ни острым трезубцем не задела Гришку.