–Да, как раз, – ответил я, стараясь говорить как можно вежливее.
Мужчина молча кивнул и протянул ключ, тяжёлый, с прикреплённым ржавым брелоком в виде номера комнаты.
– У вас, наверное, редко бывают гости? —поинтересовался Артём.
– Не сейчас, – отрезал старик. – Неделю назад тут шизофреник объявился, а за ним ещё один – дебил в деловом костюме, будто глава горкома. У меня два варианта: либо Москва сюда всех содомитов на перевоспитание сослала, либо это к шабашу какому-то.
– Содомский шабаш. – с ухмылкой съязвил Артём.
Дедок в ответ лишь окинул нас своим презренным взглядом. Повернувшись в своем кресле к старому телевизору, он продолжил просмотр передачи про военную технику.
– Комната восемь, второй этаж. Теперь вся компания дурачков в сборе и будет жить вместе. – из-за спины, напоследок сказал он.
Мы взяли багаж и начали подниматься к своему номеру. Путь до него лежал через старую, деревянную советскую лестницу, которая, в отличие от здания, не скупилась на детали и была красиво украшена резными узорами. Атмосфера здешнего места потихоньку начала переносить меня в прошлое: портреты лидеров революции, информационные стенды на стенах, интерьер сохранял историчность. На этом фоне выбивались лишь новые коммуникации, но и те уже не в лучшем состоянии: проводка вырвалась с хомутов и местами провисала чуть ли не до пола холла, а трубы, не закрепленные и криво спаянные, протекали, оставляя плесневый след на стенах.
– Будь осторожнее, Артём, – сказал я, поднимаясь к номеру. – Если нас выселят, жить придется с собаками на улице.
– Не парься ты, Паш, мы здесь редкие гости, в гостеприимстве нам не откажут – ответил Артём, при этом очевидно задумавшись о чем-то.
Когда мы поднялись на второй этаж, коридор встретил нас вязкой тишиной. Стены, украшенные пятнами от сырости, исписаны чьими-то бессмысленными каракулями. Путь к нашему номеру казался бесконечным, здание словно нарочно простирало коридор, увлекая нас всё дальше.
Но вот, свернув за угол, мы замерли на месте: у дверей одной из комнат стоял человек, высокий, полноватый, в мятом, застёгнутом лишь на одну пуговицу халате, из-под которого виднелись полосатые трусы. Его волосы были сальными, видимо, он не мыл их месяцами, а взгляд – тревожным и бессмысленным, каким-то диким, как у загнанного зверя. В руках он держал икону, старую и потемневшую, с потрескавшимся ликом неизвестного святого, и с остервенением ломал её, медленно разламывая деревянную рамку пальцами, сжимая как чужую кость.