– Серёга, отстынь…, – сипло закричал Потап, встав на ноги.
На миг серое, изъеденное морщинами и сединами, каменное лицо комиссара озарилось улыбкой. Нахмуренные брови поползли вверх. Тусклые тёмные глаза засияли, как у ребенка.
– Кажется, совсем недавно мы с тобой гоняли голубей по Арбату, – с теплотой произнес он, – Закадычные друзья… Вместе служили, вместе работали в милиции… Но ты хотел большего… Только в тот день, когда мы брали банду Пастуха, всё перечеркнул… Ты оступился… У тебя не хватило духу добить мальчишку… А у него хватило – уложить двоих сотрудников… Думал, что это тебе сойдет с рук, кровь наших ребят? В тот же вечер я накатал рапорт на тебя и ещё вспомнил, что твой дядя был кулаком.
Лицо комиссара вновь стало суровым и бесчувственным. Ткнув со всей силы сапогом в грудь бывшего друга, он процедил сквозь зубы:
– Сволочь, больше не называй меня по имени… Убью…
Потап спокойно сел на корточки, достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок пожелтевшей бумаги. Бережно развернул его и неторопливо начал что-то читать, поглаживая большими пальцами рук каждую строчку. Затем поднял опустелые обветренные глаза.
– Это последнее письмо, которое я получил от Маши… Зимой сорокового она с детьми переехала в Ленинград к родственникам… Говорят, будто бы, в сорок первом…
Быстро, чтобы никто не заметил, тыльной стороной ладони Потап взмахнул скупую слезу с обвисших почернелых век, к которым почти вплотную подобралась пепельная борода.
– Не тратьте, товарищ комиссар, патрон на того, кто и так уже мёртв, – прошептал он, закрывая глаза.
– Только подними, сволочь, ствол, – ощерился Жердяй. – Это будет твоя последняя секунда жизни.
Марк пассивно смотрел на всё происходящее. У него не было ни жалости, ни сострадания, ни единого чувства, кроме страха за свою жизнь. Он находился в совершенно чуждой ему обстановке внутреннего состояния неизвестного человека. Кто он такой? Как сюда попал? И что у него на уме? Марк пока не знал.
Плюнув на землю, комиссар направил автомат на Жердяя.
– Ну, и что ты мне сделаешь? – хмыкнул он. – Все законы, все правила для меня – это просто ничто… Я могу одной очередью уложить вас всех… Вы же сучьё поганое…
Где-то совсем недалеко послышалась вереница гулких хлопков, которые порвали в клочья тишину туманной дымки, покрывавшей сизым саваном траншею. Земля затряслась, будто бы разверзлась сама преисподняя. Пара брёвен, накрывавших боковой ход, с треском провалилась – раздался чей-то протяжный, надрывный крик.