Мне так и хотелось спросить себя, действительно ли я хорошая жена: ведь, оплачивая из своего заработка рассрочку у портнихи или парикмахера, я не позволяю Микеле как-то поучаствовать в этих испытаниях. Я вспомнила о тех днях, когда прикарманила сдачу, чтобы отправить Микеле с детьми на футбольный матч и спокойно посидеть с дневником: но мне все-таки не удавалось возгордиться своей сноровкой подобно Луизе; куда там – я еще и раскаивалась, что злоупотребила не только его доверием, но и деньгами, которые он зарабатывает час за часом (ведь я-то знаю, что в конторе деньги зарабатывают именно так). Вспоминая то, что сделала, я до сих пор не испытываю ни малейшего удовлетворения, а только острое чувство стыда. Мне хочется заплакать. Я думаю, что никогда не смотрю на часы в ожидании супруга, говоря: «Боже мой, Микеле!» – и не убегаю в ужасе в ту же секунду. Мать частенько говорит мне: «Ты напрасно не перекладываешь на мужа всю ответственность за семейную экономику, за потребности ваших детей. Это он должен обо всем этом заботиться. А деньги, которые зарабатываешь ты, надо класть на сберкнижку». Может, моя мать права; может, даже Микеле на самом деле так было бы приятнее. Но дело в том, что, когда она описывает мне жизнь своей семьи, моей бабушки, у которой была вилла в Эуганских холмах, где по вечерам она вязала крючком у камина, пока дедушка играл в шахматы с друзьями с соседних вилл, которые зашли его навестить, – когда она обо всем этом рассказывает, а я думаю о жизни Микеле, о жизни наших детей, о моей собственной жизни, я смотрю на мать как на святую икону, на старинную гравюру, и чувствую себя одинокой с этой своей тетрадью, отделенной ото всех, даже от нее.
Завтра Богоявление. К счастью, праздники закончились. Не знаю почему, но каждый год я жду их с некоторым волнением, с подспудным чувством праздничного веселья, – а потом они неизменно оставляют внутри сильную тоску. Это случается особенно часто с тех пор, как Риккардо и Мирелла подросли, быть может, как раз с тех пор, как они перестали верить в Бефану [3]. Раньше мне очень нравилось раскладывать дары, пока дети спят; Микеле помогал. Я даже купила немецкую книжку, где рассказывалось, как делать волшебные подарки на Рождество. Каждый год придумывала какие-то новые сюрпризы. Целыми днями ходила из магазина в магазин в неуверенности, что же выбрать, – в том числе потому, что, хоть наше экономическое положение и было получше нынешнего, много денег у нас отродясь не бывало. В канун Рождества, к ночи, у меня уже совершенно не оставалось сил, но я все равно восторженно бродила вокруг камина на цыпочках: в эту ночь дети просыпаются от малейшего шороха. Микеле смотрел на меня с нежностью: «Зачем ты так напрягаешься? – спрашивал он. – Думаешь, дети поймут, чего тебе стоило все это подготовить?» Я говорила, что да и что в любом случае для меня главное было представить себе их ликование. «Значит, это не что иное, как своего рода эгоизм?» – спрашивал он меня с легкой улыбкой. «Эгоизм?» – обиженно повторяла я. «Ну да, уж по меньшей мере проявление гордости: способ еще раз показать, на что ты способна. Ты хочешь быть, помимо прочего, той матерью, которая готовит идеальное Богоявление». Мы были наедине среди ночи, говорили тихо, шепотом, словно исповедовались друг другу. Микеле сжимал меня в объятиях, а я бормотала: «Может, ты и прав». Я склоняла голову ему на плечо: хотелось сказать, что так я просто пытаюсь еще ненадолго удержать наших детей в том возрасте, когда можно ждать чего-то невероятного, чудесного. Но у меня вечно не получается выговориться, выразить то, что на душе: у Микеле всегда был более эксцентричный характер, чем у меня. Первой верить в Бефану перестала Мирелла. «Я все знаю», – сказала она мне вечером в канун праздника: ей недавно исполнилось шесть, а Риккардо, хоть и был старше, все еще верил. Он тоже был в этот момент рядом и переводил вопросительный взгляд с меня на сестру. Мирелла сказала: «Этот? Да он ничего не понимает». Риккардо по-прежнему смотрел на меня, не понимая, как и говорила его сестра; еще немного, и он бы расплакался. Тогда я сделала нечто, достойное осуждения, мне так редко случается утратить контроль над своими нервами: я отвесила Мирелле пощечину. Риккардо расплакался, прибежал Микеле, и хотя ему хотелось устроить мне выговор, он сказал детям, что так же гораздо лучше, куда лучше, раз это все делает мама. А Мирелла ответила: «Нет».