– Ты никогда не была в тягость!
– Пока не была. Но годы идут, Наташенька. И лучше решить всё сейчас, самой, чем потом…
Она не договорила, но обе знали продолжение. Обе помнили, как угасала бабушка, как её деменция превратила последние годы в кошмар для всей семьи.
– Ладно, – Наталья выпрямилась, вытерла глаза. – Давай собирать вещи. Только обещай, что если там будет плохо…
– Обещаю, – кивнула Анна Петровна, снова глядя на фотографию мужа. – Знаешь, Миша всегда говорил: "Надо уметь вовремя начать новую главу".
Пансионат "Золотая осень" встретил её запахом свежей выпечки и звуками фортепиано из холла. Кто-то неуверенно наигрывал "Лунную сонату", и каждая неверная нота отзывалась в сердце щемящей тоской по прошлому.
– Это наш Борис Александрович, – пояснила медсестра Люда, помогая разложить вещи. – Бывший преподаватель консерватории. Каждое утро играет. Только вот после инсульта пальцы уже не те…
– Но играет с душой, – заметила другая медсестра, Вера. – Представляете, специально приехал сюда из Петербурга. Говорит, здесь акустика лучше.
– И рояль хороший, – кивнула Люда. – Его сын купил. Навещает каждую неделю.
Анна Петровна прислушалась к мелодии, пытаясь уловить в неровном ритме отголоски былого мастерства. Когда-то и она училась музыке, подавала надежды. Но война спутала все планы – пришлось бросить музыкальную школу ради медицинского. "Сейчас нужны не пианисты, а хирурги", – сказала тогда мама. И она послушалась. Всю жизнь проработала хирургом, спасала людей, а теперь вот сама нуждается в присмотре.
– А вы не думали вернуться к музыке? – спросила вдруг Люда, заметив, как её пальцы невольно отбивают такт по подлокотнику кресла.
– В моём возрасте? – Анна Петровна грустно усмехнулась. – Поздно уже.
– Знаете, что Борис Александрович говорит? – Люда понизила голос до заговорщического шёпота. – "Для музыки нет возраста. Как и для любви".
– Ох, молодёжь… – покачала головой Анна Петровна, но щёки её чуть порозовели.
Вечером, сидя в общей гостиной с книгой, она украдкой наблюдала за обитателями пансионата. Особенно заинтересовал её седой мужчина с аккуратной бородкой – тот самый пианист. Он сидел у окна, делая пометки в нотной тетради. Что-то благородное было в его осанке, в движениях рук, даже в том, как он хмурился, вглядываясь в ноты.