Горожане высыпают из кафе «Уайлдфлауэр», из парикмахерской, из магазина и стоят на улице, не сводя глаз с нависающих над нами гор.
Вдруг одновременно пищат все мобильники в Гэп-Маунтин, и вся улица, включая Вайолет и меня, смотрит на пришедшее от шерифа округа Моно уведомление:
Лесной пожар на хребте Гэп.
Направлены пожарные.
Жителям Гэп-Маунтин приготовиться к возможной эвакуации.
Я пялюсь в телефон:
– Эвакуация? Серьезно?
– Ханна, плохо дело! – кричит Вайолет.
Она сидит на моей пегой лошади посреди города с закрытыми глазами. Под кайфом, перепуганная, с виноватым видом. Нужно увозить ее.
– Вайолет, погляди на меня.
Она открывает глаза. Нижняя губа у нее дрожит.
– Это мы виноваты, – шепчет она, бросая взгляд в сторону дыма, клубящегося над лесом.
– Тсс… Молчи! – Мимо проносится пожарная машина, и Санни вздрагивает. – Вот видишь? Они уже знают о пожаре. Бригада в пути и скоро все погасит. Ведем лошадей ко мне домой. Больше мы ничего сделать не можем.
Вайолет кивает, и мы рысью направляемся на юг к окраине города. Тут рядом с нами резко останавливается полицейская машина. Открывается дверь, и выскакивает мой отец. Черт! После полудня ветер разыгрался и теперь треплет его серебристо-белые волосы. В пронзительных голубых глазах – тревога.
– Что вы делаете в городе верхом?
Я притворяюсь, что запуталась в поводьях, чтобы не смотреть на него.
– Увидели дым и приехали сообщить.
Если бы отец знал, что я поспособствовала пожару, он был бы обязан арестовать меня – точно так же, как когда-то арестовал мою мать. Я не могу с ним так поступить.
Папа треплет Санни по шее, глядя на пылающую гору.
– Хорошо, но теперь мы этим занимаемся. Пожарная служба штата идет на помощь. Отведи лошадей домой, Ханна. Если придется эвакуироваться, езжай в Бишоп. Вот, держи! – Он сует мне в руки кредитку. – Снимешь номер в гостинице. Прихвати для меня немного одежды и возьми фотографии матери.
Я напрягаюсь:
– Ты хочешь сказать, мои фотографии?
– Да, твои фотографии, – вздыхает он.
Я не упоминала, что была в машине, когда мама пьяной села за руль? Папа говорит, что она была слишком молода для брака и детей, но это полная ерунда. Ей было семнадцать, ему – восемнадцать, и они меня не планировали. Обычная история. Наверное, все просто: мама была эгоисткой и не заботилась о воспитании дочки. Поэтому и фотографии остались только мои, а не ее. Ничего «ее» больше нет.