Эндрю снова высморкался.
– Странно – мать бросила ребенка.
– Только платок не оставляй.
– Извини. – Он скомкал бумажный платок. – Я хочу сказать, это непросто – уж мы-то знаем лучше многих. Но разве она по ней не скучает? Я бы без наших чувствовал себя как без рук.
Она отлежала себе руку, и та казалась онемевшей и чужой, словно ее можно попросту бросить и уйти. Кейт перевернула страницу этой чужой рукой.
– Не знаю, могу ли сказать то же самое.
– Да? – удивился Эндрю. – Ну, я знаю, что ты… что это тяжело.
Между ними повисла свинцовая тишина недосказанности. Могла ли она попытаться объяснить, с каким трудом ей дается любовь к собственным детям? С Адамом получалось это скрывать, потому что он был сложным ребенком, и она еще только привыкала к материнству, но теперь все было вдвое сложнее. Двое детей – две возможности ощутить прилив любви.
– Это не просто тяжело. Это… – слова были готовы сорваться с губ, но она сдержалась.
Эндрю этого не мог понять. Он любил детей даже в самые сложные дни.
– Ей так больно, что мне становится не по себе. И то, как на нее смотрят люди. Что они говорят.
– Понимаю, – он положил ладонь на ее голое бедро.
Он все еще был привлекателен, не облысел и не растолстел, как многие мужчины в его возрасте. Она могла бы прижаться к нему, вдохнуть запах его кожи. Попросить его помочь, объяснить самые темные мысли, терзавшие ее. Стать другим человеком.
Но нет. Это было не в ее силах.
– Слишком долго не читай, – сказала она и повернулась набок, чтобы уснуть.
Оливия, с ее хипповской прической и бледной улыбкой, постоянно сидевшая на таблетках, поддерживающих иммунитет, не отличалась упорством. Она уступала Кейт во всех вопросах – о политике, о подходящих обедах для детей, о подходящих для нее прическах. Но, к удивлению Кейт, она вежливо, но решительно отвергла все ее попытки познакомиться с Делией. У них уже есть планы. Делия стесняется незнакомых людей. Может быть, в другой раз. Как будто тискаешь мягкую игрушку и вдруг натыкаешься на твердую коробочку с динамиком.
Впоследствии Кейт и сама не могла понять, как давно она планировала свой поступок, сама этого не осознавая. Возник ли этот план однажды утром, когда она проснулась от рева детей в два голоса и визга пожарной сигнализации из-за того, что Эндрю сжег тост? Или когда Оливия сказала, что не покажет ей Делию? Неужели она уже тогда начала топать ножкой, будто упрямый ребенок? Утро, целых пять часов наедине с проблемами, казалось совершенно невыносимым. К полудню она одела детей для прогулки, натянув шапочку Кирсти поглубже, чтобы прикрывала лицо. Когда она была так укутана, люди не всегда замечали неладное. Девочка могла показаться обычной малышкой, а не ребенком, страдающим от… болезни, которой даже не было названия. Люди часто спрашивали, что это за болезнь, но Кейт не знала, что им ответить, и часто они смотрели на нее так, словно она – плохая мать и сама виновата, что не знает названия хвори, от которой страдает ее дитя. То, что можно назвать, можно и понять. Можно найти людей в той же лодке. Можно бороться. Но у них не было даже такой возможности. От чувства несправедливости Кейт хотелось иногда сжать кулаки и орать на людей.