Эта сцена важна для понимания того, что для неокрепшего детского сознания внешний вид этого добродушного соседа рождал страх и панику. Коленька было смуглым, скорее всего, от застоявшейся на лице грязи. Плюс к этому, вечная щетина на лице. Правда, до усов и бороды дело никогда не доходило. Своеобразия внешности придавало особое выражение лица: смесь лёгкого наивного восторга и некоторого перманентного возмущения.
Говорил Коленька тоже атмосферно. Чуть ли не каждая фраза предварялась оханием, и многие слова повторялись дважды. Характерна фраза: «Ох, ох, у нас на мусорке, на мусорке, мужик один, мужик работает. Ох, ох….».
Мама говорила, что он кретин. В строгом медицинском смысле. Но, скорее всего, нет. Кретины имеют более ярко выраженные внешние признаки физического отставания. Обычно они маленького роста, с непропорционально сочетающимися частями тела. Там было что-то более лёгкое. Но точно было. Хотя, скорее всего, никакого диагноза ему никто никогда официально и не ставил.
Коленька был ветераном войны. Сам он говорил, что служил на войне конником. На самом деле, извозчиком, – возил для солдат провизию. Он сам об этом рассказывал. Не помню, чтобы он носил какие-либо награды. Скорее всего, у него их не было. В то время этот факт почему-то не вызывал вопросов. А мог бы. У всех ветеранов войны были награды, хотя бы немного, хотя бы юбилейные медали. У Коленьки не было никаких. Зато он говорил, что знал польский язык. И выучил он его во время освобождения Польши. В доказательство он произносил неизменное «Прошу пани», а затем следовало звукоподражание из нагромождения шипящих.
Коленька любил рассказывать о своих профессиональных трофеях. Дело в том, что работал он мусорщиком. Ездил на грузовике (водил грузовик другой человек) и загружал в него мусор, а потом разгружал на свалке. Вот на этой –то свалке Коленька постоянно находил какие-то вещи. Это были одежда, игрушки, иногда шоколадки, конфеты. Помню, как однажды он вынес свои находки на лестничную площадку и показывал их соседям. Как-то он обронил фразу: «Я вот на мусорке проработал всю жизнь, так семью прокормить смог». Имелись ввиду как раз-таки находки.
У Коленьки была жена. У нас дома её называли Лизонькой. В отличие от своего мужа, явными диагнозами она не обладала. Правда, потом уже моя мама рассказывала, что жена Коленьки была до невозможности конфликтна. В основном, это проявлялось в магазинах. Для продавцов почти каждый раз появление там Лизоньки заканчивалось предынфарктным состоянием. Поводы для скандалов эта старушка видела повсюду и использовала их на полную катушку. А в остальном это была обычная старушка. Смешно теперь думать о том, что считалась она бабушкой. Ведь она даже до 60-и не дожила. Лизонька болела раком. Ослабленная и немощная она лежала дома и умирала. Моя бабушка время от времени ходила её проведать, беря меня с собой. Пожилая женщина очень тихо и медленно что-то говорила, постанывала. Хорошо помню, как тающим голосом она попросила подложить что-нибудь под голову, которая скатывалась. Коленька при этом деловито ходил по комнате и как-то нервно и судорожно, но в тоже время бодро и оптимистично приговаривал: «Давай, давай скорее умирай. Умирай давай». Последняя фраза произносилась подчёркнуто повышенным тоном. После, поглаживая себя по животу, самодовольно продолжал: «Ох, женюсь, женюсь. Семейка новая будет. Я ведь могутный, могутный».