Франграсьян снова перевел взгляд на копье. Пробежался пальцами по гладкому древку, подкинул копье в руке, проверяя баланс. И вдруг широко ухмыльнулся:
– Не пожалеешь, что дал его мне?
В глубине бездонных глаз Апам Напата что-то мелькнуло – но это был не испуг. Тоска? Или… жалость?
– Нет. Тебе было предначертано взять его.
Он явно хотел добавить что-то еще, но промолчал. Впрочем, Франграсьян не обратил на это внимания – он любовался копьем. Сочетание гибкой золотистой древесины и струистого металла завораживало. Копье было как ожившая песня. Поистине оружие, достойное могучего Траэтаоны.
А значит, и его правнуку сгодится.
Он закинул копье на плечо, бросил Апам Напату:
– Ждите меня с победой! – и зашагал к своему Гнедку.
Апам Напат смотрел ему вслед.
– Подожду, – согласился он и уселся прямо на песок, скрестив ноги.
Туранцы встретили его радостным ревом, а иранцы – настороженными взглядами: то ли не верили, что он придет, то ли не знали, к добру ли это. Франграсьян медленно проехал мимо них, красуясь великолепным копьем. Завтра они увидят.
Он успел соскучиться по этому – по пению рогов и свисту стрел, по слаженному стуку сотен копыт. Вот для чего он был рожден. А не для того, чтобы сидеть в душном дворце и разбирать, кто из чьего канала взял воду или на что должны жить храмы огня. Вот его храм и единственная молитва, достойная воина. Этот северный колдун еще пожалеет, что сунулся к нему.
Он угадал появление Зайнигу по тому, как замерли клубы пыли, как взметнулся над полем боя яростный ураган, подхвативший не только ее, но и людей. Северянин был действительно высок – среди иранской царской гвардии было много рослых, статных воинов, но ни один из них не достал бы ему до плеча. Пеший, он шел по полю медленно, словно вокруг него не кипела яростная битва; и ни одна стрела, ни одна палица или меч не задели его. Он поднял голову, и глаза его – синие, как лед – зашарили по холму, где стоял Франграсьян со своими полководцами. Лошади взвивались на дыбы от страха, люди падали ниц, закрывая руками глаза. Гнедко всхрапывал и тревожно прядал ушами, но не двинулся с места; и Франграсьян в седле оставался недвижим, поглаживая древко нового копья.
Зайнигу разинул рот, чтобы крикнуть. Франграсьян вспомнил, какие чудеса рассказывал о его голосе гонец. Будь он один, он бы обязательно дал Зайнигу покричать – просто чтобы посмотреть, правда ли это; но с ним были его туранцы и иранцы, которые теперь тоже стали его, и они с трудом выдерживали натиск северян, воспрявших духом при появлении своего предводителя. Он покачал головой, рассмеялся и толкнул Гнедка пятками. Зайнигу набирал воздуха в грудь, а Франграсьян несся вниз по склону холма, все быстрей и быстрей, и ветер бил ему в лицо. Он был, в сущности, еще очень молод – ему не сравнялось и двадцати весен; и он был любимый, бесстрашный, отчаянный сын осторожного Пашанга, который часто говаривал, что в его втором сыне воскрес буйный дух его отца Туры.