За Туран! И за Иран!
В стеклянных синих глазах чародея мелькнуло что-то похожее на удивление. Но было уже поздно. Франграсьян привстал на стременах, размахнулся и отточенным, сильным движением метнул копье.
Так, должно быть, его прадед Траэтаона сокрушил ревущего Ажи Дахаку.
Зайнигу поперхнулся воздухом, когда копье вошло ему в глотку. Он грузно осел на землю, и изо рта его хлынул поток черной крови. Воины, оказавшиеся ближе всех к нему – северяне, иранцы ли, туранцы – в ужасе разбегались: черная кровь прожигала кожу, металл и саму землю, и там, где она собиралась лужицами, поднимался удушливый едкий дым.
Гнедко огибал поверженного врага, постепенно сбавляя шаг; Франграсьян отпустил поводья и запрокинул голову, подставляя лицо теплому, отдающему солью ветерку. Вот и все. И чего он боялся?
Когда дым рассеялся, он подъехал к Зайнигу и легко спрыгнул на землю. Оставалось еще одно дело.
По сравнению с тушей великана торчащее из нее копье казалось хрупким, как былинка. Солнце ласково золотило древко, не оскверненное ни каплей черной крови. Франграсьян взялся за него одной рукой и дернул – несильно, скорее для порядка.
И с криком отскочил, тряся обожженной рукой.
Он все еще неверяще глядел на чудесное копье, не понимая, за что оно с ним так – а вокруг уже начали собираться люди. В основном иранцы. Туранских воинов почему-то не было видно. Они подъезжали, подходили, подхрамывали – и все смотрели на него. На него, их повелителя, и на дарованное богами копье, которое отвергло его.
Под их взглядами Франграсьян тяжело сглотнул. Вскинул голову. И нетвердым шагом направился к телу колдуна. Не дойдя совсем немного, остановился, будто вдруг вспомнил о чем-то – потом стиснул зубы и решительно двинулся вперед.
Протянул руку.
И опустил ее.
Он сорвал с головы расшитую жемчугом повязку, еще недавно один из отличительных знаков его сана, а теперь всего лишь пыльную тряпку. Обмотал ею руку и с видимым усилием выдернул копье из трупа.
Когда он шел обратно к своему коню, ни один иранец не пошевелился, чтобы приветствовать победителя.
Когда он, взобравшись в седло, поехал знакомой уже дорогой на закат, никто его не преследовал.