Подождал, постучал снова.
– Кто там? – прозвучал голос, будто говорил сам спящий дом.
– Иох Фредерсен, – отвечал пришедший.
Дверь отворилась.
Он вошел. Дверь закрылась. Потемки вокруг. Но Иох Фредерсен отлично знал дом. Зашагал прямо вперед, и, пока шел, на плитах коридорного пола перед ним тускло вспыхивали два следа, словно указывая путь, а потом засветился край лестничной ступеньки. Точно собака, прокладывающая дорогу, свет побежал вверх по лестнице, угасая за его спиной.
Поднявшись наверх, он огляделся. Знал ведь, что на площадку выходило множество дверей. Но на той, что была напротив, медная печать пламенела, будто устремленный на него кривой глаз.
Он шагнул к двери. И она отворилась.
Дверей в доме Ротванга было великое множество, но перед Иохом Фредерсеном отворялась только эта, хотя, а может статься, даже именно потому, что владелец дома прекрасно знал: Иоху Фредерсену всякий раз стоило немалых усилий переступить здешний порог.
С резким щелчком дверь за ним захлопнулась.
Нерешительно, однако глубоко он втянул в себя воздух комнаты, словно искал в нем следы другого дыхания…
Равнодушной рукой бросил шляпу на стул. Медленно, с внезапной и печальной усталостью, обвел комнату взглядом.
Она была почти пуста. Большой, почерневший от времени стул вроде тех, какие видишь в старинных церквах, стоял у задернутого занавеса, за которым пряталась ниша, широкая, во всю стену.
Не шевелясь, Иох Фредерсен немного постоял возле двери. Закрыл глаза и с несказанной мукой, с несказанным бессилием вдыхал аромат гиацинтов, казалось наполнявший недвижный воздух этой комнаты.
Потом, не открывая глаз, чуть пошатываясь, но все же решительно шагнул к тяжелому черному занавесу и раздвинул его.
Открыл глаза и застыл…
На широком стенном цоколе покоилась каменная женская голова…
Она не была творением художника, но создана человеком, который в муках – нет в людском языке слов, чтобы их описать, – бессчетные дни и ночи сражался с белым камнем, и в конце концов белый камень как будто бы понял и сам собой принял форму женской головы. Казалось, здесь не работал никакой инструмент… нет, просто человек, распростершись перед этим камнем, непрестанно, всею силой, всею тоской, всем отчаянием своего мозга, крови и сердца звал женщину по имени, и бесформенный камень сжалился над ним и сам превратился в портрет женщины, которая для двух людей была и небом, и адом.