Тех, которые сидели за столом сейчас, Ролло не знал.
Весь круг земной делился на младших и старших, учеников, подмастерьев и мастеров, их слуг, их товарищей по цеху, жён и детей, и у каждого в этом мире было своё крохотное местечко. Местечко зависело от того, чья утроба произвела тебя на свет, и от какого отца, а ещё большое значение имело то, в каком месте: в замке (и при этом в каком замке), господском доме в городе, маленькой клетушке на втором этаже над мастерской, детской комнате при борделе, или крестьянской хижине – и принадлежность к сословию несмываемым клеймом отпечатывалась на лбу младенца.
У Ролло тоже было своё местечко: он родился непонятно где и непонятно как, и нашли его в подворотне замотанным в тряпки. Сменил за свою не особо долгую жизнь с дюжину мест жительства и дюжину хозяев. И, похоже, всё его дальнейшее существование должно было пройти возле этого самого очага, ну, ещё во дворе с метлой в руках, или конюшне с лопатой за плошку бобовой бурды в день. Незаконнорожденным и подкидышам иных мест не полагалось.
Он имел самое общее представление о том, что студенты тоже делятся на младших и тех, которые постарше, и те, кто помладше, вроде как должны были старших слушаться и даже им прислуживать. Там тоже имелась «субординация» – Ролло несколько раз мысленно покатал по языку мудрёное словечко, – но она срабатывала каждый раз по-разному и не всегда, и Ролло с превеликим интересом прислушивался к разговорам, пытаясь понять, на каких основах строятся взаимоотношения внутри огромного и такого таинственного Колледжа святого Этельберта – таинственного потому, что самого Ролло как-то раз внутрь не пустил противный старикан в капюшоне и с клюкой, целыми днями торчавший на ступеньках перед входом. Это был ни на что не похожий мир, устроенный по своим особым и очень странным правилам. Во всяком случае, не явно зависящим от места-знатности рождения, и благосостояния его обитателей. Любой, как начало казаться Ролло, мог стать там важной персоной, ну, может, и не особо важной, но уж во всяком случае не такой, о которую каждый имел право безнаказанно вытирать ноги. Школяры стояли друг за друга горой.
Ролло эту разницу чувствовал. Он уже вышел из мальчишеского возраста, и однажды всё детское раздражение и обида на тычки от пьяных посетителей таверны выплеснулись наружу. С позапрошлого места работы его выперли за то, что он дал крепкую зуботычину одному проходимцу, решившему, что можно смеха ради наградить парня подзатыльником только потому, что тот в бедняцких обносках. Но защитить слугу было некому, и хозяину еле-еле удалось уговорить того забияку не доводить дело до жалобы