В обсерваториях, где астрономы неделями не отрывали взгляд от телескопов, экраны показывали лишь одно: растущую трещину в созвездии Гидры. Небо будто разорвал коготь, и сквозь разлом сочилась субстанция, которую приборы фиксировали как «антисвет» – волны, заставляющие молекулы распадаться на частицы ненависти. Спутники, пытаясь передать данные, взрывались на орбите, окрашивая атмосферу в цвет гниющей плоти.
Учёные, политики, священники – все сбились в стаи, как крысы перед потопом. Они рылись в архивах, откапывая свитки с печатями Атлантиды и Шамбалы, но буквы на пергаментах оживали, переползая на кожу читающих. Библиотекари сходили с ума, выцарапывая формулы на стенах собственной кровью, пока их не находили с вывернутыми черепами, мозги испещрёнными иероглифами, которых нет ни в одном языке.
А оно… двигалось. Не в пространстве, а сквозь него, как игла сквозь ткань. Его пробуждение не было землетрясением или извержением – это был сдвиг в самой логике бытия. Океаны сворачивались в спирали, закручивая корабли в рулоны ржавого металла. Горы плакали смолой, а леса превращались в щупальца, хватающие звёзды с небес. Даже смерть перестала быть убежищем: могилы зияли порталами, через которые души проваливались в пасть бесконечности, где их пережёвывали в прах воспоминаний.
Человечество, возомнившее себя владыкой пылинки у края галактики, наконец поняло свою роль – удобрение для сада, который оно никогда не увидит. Последние выжившие, спрятавшиеся в бункерах и святилищах, молились теперь не о спасении, а о забвении. Но их молитвы уже некому было слышать.
И когда последний город поглотила тень, а звёзды погасли, как свечи на алтаре мертвого бога, оно выпрямилось. Не тело, не дух – просто Иное, древнее правил, законов, смыслов. Мир треснул, как скорлупа, и из разлома хлынула первозданная пустота, та, что была до Большого взрыва, до времени, до самого вопроса «почему?».
И в этой пустоте, лишённой даже тьмы, зазвучал… смех. Низкий, вибрирующий, бесконечный.
Смех голодного ребёнка, нашедшего муравейник.
То, что осталось от реальности, теперь напоминало гниющую фреску. Цвета сползали с неба каплями тягучего яда, смешиваясь с тенями, которые уже не подчинялись солнцу – его диск, некогда золотой, почернел, словно глаз, выжженный кислотой. Время текло вспять, вбок, по спирали, рождая парадоксы: материнские утробы порождали прах, старики распадались на младенцев, а история писалась кровью на пергаменте из собственной плоти.