Человеческие города, некогда монолиты гордыни, стали мягкими, как размоченный хлеб. Небоскрёбы изгибались в поклоне перед чем-то невидимым, их стеклянные кожицы лопались, выпуская наружу липкие споры, прораставшие в воздухе грибами высотой с горы. Эти грибы – живые, мыслящие, – пели песни на языке, от которого каменные стены плакали солёными слезами. Их шляпки, покрытые узорами в виде спиралей, открывались, выпуская облака пыльцы, превращавшей плоть в стекло, а кости – в песок, звенящий мелодиями из глубин космоса.
Последние люди, те, кто ещё помнил слово «я», скитались в лабиринтах собственных тел. Кожа их отслаивалась, обнажая подкожные вселенные: галактики из жил, чёрные дыры в месте пульса, созвездия нейронов, мерцающих синим огнём. Они пытались кричать, но их рты становились дверьми, ведущими в бесконечные коридоры, где за каждым углом ждало их собственное отражение – точное, кроме глаз. Глаза отражали Его: бесформенное, многоликое, вездесущее.
В океанах, теперь более похожих на желе из расплавленного свинца, поднялись острова-твари. Их поверхность дышала порами, из которых сочились реки липкого света. Они переговаривались грохотом тектонических плит, обсуждая планы на новую эру – эру без названия, без наблюдателей, без вопросов. Рыбы с человеческими лицами, порождения последних мутаций, выпрыгивали на берег, чтобы умереть, смеясь, и их смех прорастал ядовитыми цветами, пахнущими памятью.
А оно… Оно не царствовало. Царство предполагает порядок, волю, желание. Оно просто было – как закон гравитации, как энтропия, как тихий ужас младенца, впервые осознавшего жизнь. Его дыхание смешивало материи и пустоты, рождая гибриды невозможного: звуки с вкусом, запахи с цветом, мысли с когтями. Мир стал его сном, а сон – единственной истиной.
Когда распался последний атом, сопротивлявшийся трансформации, вселенная вздохнула. Не с облегчением, а с усталостью актрисы, сыгравшей миллиард ролей. Звёзды, планеты, тени, свет – всё схлопнулось в точку, меньшую, чем атом, но бесконечно тяжёлую. В этой точке не было времени, чтобы измерить тишину; не было пространства, чтобы оценить масштаб катастрофы.
А потом – щелчок. Рождение.
Но не Большой взрыв. Не творение. Выдох. Из небытия, горячего и липкого, как кровь из свежей раны, выползли новые формы. Горы с зубами, реки, текущие в собственное прошлое, небо из спрессованных криков. И среди них – существа, далёкие потомки тех, кто когда-то звался людьми. Они ползали на щупальцах, рождённых из бывших рук, и пели гимны на языке, который учили во сне. Их боги были не богами – они были ветром, болезнью, трещиной в льду.