Чувствую ужасно, не пишу и не хочу писать.
Из-под пресса мраморного Бунина взял зелёный, как спелый тополиный лист, сборник стихов. Сборник стихов раскрываю наугад, как священную книгу. Асеев дочери.
Рука тяжёлая, прохладная,
Легла доверчиво на эту,
Как кисть большая, виноградная,
Захолодевшая к рассвету.
Я знаю всю тебя по пальчикам,
По прядке, где пробора грядка,
И сколько в жизни было мальчиков,
И как с теперешним не сладко.
И часто за тебя мне боязно,
Что кто-нибудь ещё и кроме,
Такую тонкую у пояса,
Тебя возмёт и переломит,
И ты пойдёшь свой пыл раздаривать.
И станут гаснуть окна дома,
И станет повторенье старого
Тебе до ужаса знакомо…
И ты пойдёшь свой пыл растрачивать…
Пока ж с весной не распрощаешься,
Давай, всерьёз, по-настоящему,
Поговорим с тобой про счастье.
Нежное стихотворение. С искрой грубости, и от грубости любовь и нежность чётче. Грустно. Слёзы подступают к глазам только потому, что Асеев сумел написать красиво и ясно.
Печально счастлив; неизвестный мне человек, кто давно умер, почти забыт, написал ТАКОЕ стихотворение. Хотя, про "мальчиков, несладко" не слишком. Но счастлив за Асеева до слёз. Звучит словно "Я рад за вас, – хрипло сказал, подавая сухую ладонь, бывший начальник подчинённому, который уже сидел в его кресле". Только две последние строчки:
"Давай, всерьёз, по-настоящему,
Поговорим с тобой про счастье".
Неплохо, как бы завершение, некий обязательный вывод.
Зачем он только нужен?!
Встал, надел наушники ладоней, походил как маятник от окна к двери, отмеряя шагами секунды. Постоял перед белой дверью, раскрыл дверь, пошёл по квартире, – стучат тапочки, глуше на коврах, звонче на паркете. Отец с мамой нарочно ушли, чтобы не мешать. Асеев сидит у плиты, пьёт чай, я говорю ему. Он улыбается, равнодушно выслушивает. Он прав оттого, что уже написал. Хотя мы оба знаем, что и он, неожиданно прочитав своё стихотворение, сможет его почувствовать. Тогда и вспомнит обо мне.
Попить бы сейчас чаю.
Надо идти за хлебом и маслом в магазин.
Надо звонить в редакцию за деньгами.
Позвонить Лене на работу?
Сейчас всплывут, как трупы со дна реки, давно похороненные мысли. Они вырвутся из временных могил в облаках донного песка, плавно поднимутся на поверхность, часто неузнаваемые, как покойники долго пролежавшие в воде.
Всплывает мечта написать роман, – твёрдая синяя обложка отдельного издания, золотом моя фамилия, – и томит отдалённостью, страшит громадным возрастом. Всплывает желание найти работу, помочь себе жить, – но буду меньше писать, – лучше бы платили больше. Хорошо бы печататься за границей, быть популярным автором. Быть популярным значит плохим. Быть известной личностью, получать большие гонорары, читать лекции, путешествовать по презентациям своих книг. Вхожу в зал, все встают, встречают аплодисментами. Я присаживаюсь за небольшой стол на сцене, перед собой ставлю руки в замке, у рта камыш микрофона. Я здороваюсь. Я рад представить книгу рассказов. Я рассказываю о рассказах, отвечаю на вопросы журналистов. Вспыхивают, на мгновения ослепляя меня, вспышки фотоаппаратов. Я встаю, склоняюсь в полупоклоне, благодарю, прикладываю правую ладонь к сердцу. Вечером для приглашённых фуршет. Ко мне подходят, говорят ласкающие слова, мне пожимают руки, меня благодарят за книги, удовольствие от чтения. Кругом люди всех рас, многих национальностей. Чёрная ручка у стены. Пухлый воробей прыгает по карнизу как теннисный мячик. Зря отказался идти играть в настольный теннис. Но тогда работал, а сейчас нет. Если бы приехала Лена, но она на работе. Когда увидимся, буду думать о рассказе. Отчего от настольного тенниса прыгнул к Лене? На воробья не похожа. В теннис не играет. Но связь же есть. От неудовольствия, что не играл в теннис, к неудовольствию, что нет Лены. Или она появилась ничем не связанная, просто от желания её видеть?