* * *
Но и веселая Пандемос может быть порой ужасно хороша (особенно когда в себе уверен и знаешь, как начать).
Decadence!
Я насилую себя своей чуткой совестью, этим фанатичным угодником, стремящимся сладить с Id и внешним миром. Общественная совесть, имеющая к моей особе вполне определенные претензии, странно смотрит на мою «бездеятельность», подразумевая за ней будущее ничтожество, облепленное всеми пороками мира… Любовь доконает меня, я брошу университет и стану объектом социального презрения. Эта атмосфера убьет меня, ибо я скорее покончу с собой, чем буду влачить мерзкое, тупое существование, оскверняя землю своим навозом.
Я не могу предложить ей ничего кроме своей любви, – этого мало для счастья. Никаких крутых шагов! Мне пока так сладко срывать плоды её доброго сочувствия.
Ненавижу пошлый брачный договор! Лучше подобно Бальзаку или Стендалю жить в одиночестве, чем без ребячества и всяческих безумств, порожденных любовью, согласиться на брак.
Больше благих примеров!
Жизнь не остановится. Клелия до знакомства с Фабрицио и не думала о браке, после же вышла за Круанзуа, с Эрнестиной же то же самое. Отношение становится проще. Мы вошли в реку, – обратного пути нет. Поэтические образы неестественны, свобода любви проповедуется на каждом шагу, но это уже не для меня! Облагородим же вертеровский образ и своим поведением явим миру пример! Сорель хотя и был честолюбив, а довольствовался гувернерским постом, госпожой де Реналь и провинциальной библиотекой.
(Ты стремился к оригинальности? Вот она – единицы обладают страстью подобной твоей, и никто так долго не ухаживает за равнодушной женщиной.)
Петрусь замечтался. Он стоял около открытого окна в больничном коридоре и, хотя взор его был устремлен на зеленый лес, мыслями своими он весь был в Хрустининых объятьях.
В больницу он попал неделю назад, благодаря автомобильной аварии. Здесь же познакомился с Кирило Всеволдовичем – отцом Хрустины, – они лежали в одной палате и у них не было иного занятия, как беседовать друг с другом. Батько Кирило оказался не в меру крепким старцем, который содержал огромную пасеку, и не мог говорить ни о чем другом, как о пчелах да своей единственной дочери. Эти-то разговоры, да мучительно-скучная больничная атмосфера, разожгли в сердце Петруся ярчайшее пламя, которое не давало ему покоя ни днем ни ночью. Хитрющий же старик, видя, как Петрусь ерзает, да переводит разговор с ненавистных пчел на елейные речи о дочери, сам рад был подливать огнетворное масло в сердце этого молодца: уж слишком нравился он ему, да и дочурку двадцати двух годков пора было уже пристраивать. Кирило беспокоило единственно то, что уж слишком Петрусь непоседлив: как вихрь пробивается он сквозь трудности, однако стоит ему чего добиться, так тут же, как ребенок, бросает надоевшую игрушку. Но старик не придал тому значения; думал он, что человек честный, умный и к тому же на столько влюбленный никогда не обидит его дочери; да и к двадцати восьми годам пора бы уж было остепениться. Так разумел батько Кирило и они с женой, женщиной обширной, веселой, лицом приятной и умом заметной, порешили уж сватать Петруся на своей Хрустине.