– Старик, это не самый впечатляющий кейс…
– Точно. Тебе здорово тогда набили морду… Ты в телевизоре был такой… с мордой. Лоб забинтован. Голова – это важно. Голову нужно беречь.
– Голову я берег. Бинты – это было такое постановочное фуфло. На самом деле мне тогда сломали ногу, но гипса под столом не видно. Режиссер меня забинтовал для картинки. В телевизоре главное – картинка, старик.
– У тебя интересная жизнь. Тебя, наверное, часто бьют?
– Да! Часто! Потому что завидуют! Я же смелый, умный, сильный, красивый и богатый. Но мне не везет, Арон, в последнее время, лет десять примерно. Меня выгнали с работы, жена, которой я оставил квартиру, не дает мне видеться с ребенком, а денег на адвоката у меня нет, потому что смотри пункт первый. Арон, мне таки нужна эта комната. Я доверился тебе как дитя, я полдня добирался в эту глушь, где меня чуть не убили. Деньги я отдам позже, когда расследую что-нибудь политическое или гламурно-стразовое. Надо погуглить, за что сейчас больше платят.
Арон задумчиво покрутил дред в пальцах и посмотрел на гостя уже без неприязни. Перед ним сидел здоровенный детина с рыжеватой бородой, большим животом, большими руками и лучезарным взглядом голубых глаз. Этот человек почему-то Арону нравился. Была в нем некая загадка, но не опасная и не стыдная.
– Значит, ты уволен. Тебе нужна работа?
– Точно! Но еще мне очень нужны деньги. Скажем так: если мне предложат на выбор деньги или работу, я без колебаний выберу деньги.
– Ну черт с тобой. Живи пока. Заработаешь – отдашь. Только я много курю.
– Вот спасибо! – Боб искренне обрадовался. – Ты тогда кури, а я пить буду и баб водить! Кстати, давно хотел тебя спросить, но не было повода… А где ты научился драться?
– На работе.
***
…После этого хмурого, но судьбоносного вечера прошло несколько дней, за которые Боб перемолвился с хозяином от силы несколькими словами.
Разговаривал Арон странно. На некоторые вопросы он просто не давал ответа, на некоторые отвечал коротко и не всегда понятно, причем так, что пропадало желание переспрашивать. Иногда он отвечал на иврите, а может быть, и не отвечал, а просто говорил сам с собой – понять по интонации было сложно.
По утрам Арон уходил на пробежку, возвращался через час. Убегал он в сторону леса, где, как полагал Боб, крушил вековые дубы страшно секретными ударами. Возвращался Арон взмыленный и принимал холодный душ. Затем подметал выделенный для уборки периметр, натирал до блеска паркет, шаркая ногой в войлочном тапке. Когда Боб завтракал, соорудив себе яичницу на электроплитке, Арон уже занимал свою обычную позицию с ногами на диване и потягивал вино из бесконечных пакетов. Пил он понемногу, но на протяжении целого дня, курил же почти непрерывно. Ближе к вечеру он съедал банку тушенки, иногда размешивая ее с рисом. Ел он только консервы, но делал это очень аккуратно и даже красиво. Ложка была его единственным столовым прибором, но владел он ей в совершенстве. Часто Арон стоял с кружкой у окна, глядя на дорогу и дождливый пейзаж. Поеду завтра в Ригу, говорил он, не обращаясь к Бобу, сегодня дождь, а вот завтра поеду искать работу. Боб предлагал свой мотоцикл, но Арон отмахивался: нет, поеду на электричке. Завтра, когда кончится дождь. В этой стране дождь может не кончиться никогда, говорил Боб, но Арон не слышал, окутывался дымовой завесой – завтра, завтра. Часто он спал днем на диване, не снимая одежды и закутавшись в лоскутное одеяло. В этом же одеяле, похожий на маленького индейского шамана, он перемещался по комнате от холодильника к дивану, от дивана в кухню… На лице у него можно было увидеть два выражения – либо полнейшую безучастность, либо легкое удивление непонятно чему. Арон никогда не улыбался, ничего не рассказывал, не читал и не подходил к своему компьютеру. Интернета в коттедже не было. Иногда Арон включал старый телевизор и смотрел подряд все, что предлагал эфир, но не более получаса. Причем он мог начать просмотр в конце одной передачи и выключить телевизор на середине следующей. Несколько раз Боб, проснувшись в своей комнате, ясно ощущал снизу, из каминного зала, запах травки.