На месте жаберной крышки каждой пятой сельди хорошо видна бляха городового.
– Разрешите… – без тени возражения, не меняя курса, рыба идёт в лоб, принуждая отстраниться и дать ей пройти.
И ведь не возмутится никто, мол, – что вам, в воде места мало, что ли, а почтут за честь проводить взглядом, пока вовсе не отгородится та рыба от прочих серой занавесью глубины.
Ну, а как скроется персона из виду, тут уж вновь примутся кавалеры за прежнее – увиваться за некой прелестницей, полной рыбьей стати. Она сама с ног до головы в серебре и поклонники в сияющих доспехах.... Те не дают ей проходу, а она брезгливо выпячивая окрашенную закатом перламутровую нижнюю губу, дозволяет-таки ухаживать за собой. И всё – не глядя ни на кого или свысока, что от небрежности, которую, подчас, просто спутать с чувством собственного достоинства.
И покуда она в разгаре, та рыбья игра, подставляя лоснящиеся спины солнцу, к берегу следуют один за другим дельфины. Далёкие от сантиментов, чувствительности и слащавого вздора, они глушат рыбу с разбором, окружают, собирают в котёл и выхватывают из него поочерёдно. Гребневики же, с извечной их страстью быть на виду, идут на закуску, как грибочки, что парят, распаренные густым соусом.
Испуганные мальки прячутся под моею тенью. Дельфин стрекочет прямо в моё ухо знакомую песнь, но я плююсь солёной водой через трубку и довольно внятно гужу:
– Мои! Не отдам!
– Ты их все съешь? – иронично ухмыляется дельфин.
– Не твоё дело. – грублю я ему и с сожалением гляжу на удаляющийся треугольник хвоста.
Как бы мне хотелось обнять дельфина, тронуть бережно полные щёки, провести ладонью по согнутому в крюк плавнику… Но не могу. Рыб я вижу чаще, они верны мне и моему ванильному сухарю, что доставляю по утрам на глубину в промасленной бумаге, дабы тот раньше времени не размок.
Это малая часть большого мира, в котором нам трудно ужиться даже с собой.
Спускаясь на побережье по крутому склону однажды поутру, я не мог думать ни о чём, кроме как про то, что бьётся снизу мне навстречу сердце моря. И облизывая быстро сохнущие губы отмели, кой покрываются тонким слоем мелкой соли, улыбаются волны при мысли о первом, столь долгожданном объятии, когда, охватив нежно, прижмёт меня море к чистой своей груди, и безмолвно поверит все помыслы и тревоги, надежды и тайны… Так что не останется на моей душе ни занозы, ни пятнышка, один только покой и безмятежное счастие.