Брошенный пёс не отступается, поддерживает видимость того, что он домашний. Зачем ему это? Чтобы чувствовать себя нужным, любимым… А люди всё идут и идут мимо. Из их сумок пахнет жареной курицей и копчёными колбасками, тёплым хлебом и вязким от тепла сыром. Люди сторонятся его, обходят, брезгливо морща носы из-за его начёсанного, голодного, несчастного вида и чёлку в репьях.
Бывает что некто, размякший от жары и солода, опустит руку невзначай ему на затылок, почешет за ухом, сунет под нос задохнувшееся в кармане нечто, чему уж и названия-то не подобрать, да скажет:
– Мне некуда. У меня кот, работа, и шерсти от тебя, дружок, не на одни носки. Моя заорёт, скажет, что и так дом загадили, помочь некому, ну и прогонит меня заодно с тобой. Зимой у нас холодно, пропадём оба. А тут тебе юг, море, отдыхающие. Проживёшь как-нибудь… – и уйдёт тот некто жить кое-как свою жизнь дальше, оставив в недоумении бедного пса, не уразумев того, что, прихвати он его с собой, положи конец тому сиротству собачьему, так, может, и у него в судьбе всё переменится. Жена разглядит в нём человека, поубавится в ней корысти, вспомнит, полюбила за что, – за доброту и надёжность, за то, что ещё со школы ходил с набитыми сухарями карманами, для всех окрестных собак.
Брошенный пёс. Это не мы его бросили, но он оставил нас однажды, как недостойных его безоглядной к нам любви…
Удерживая мокрыми пальцами черноморского бычка1 заместо гусиного пера, бриз писал, и судя по его мечтательной полуулыбке, – о том, чем грезят, про что молчат, о чём поют, когда уж иссякают силы держать в себе это чувство.
На просвет, нанизанная на луч солнца, кой шарил остриём по дну, рыба была похожа на перо совы, и, кстати, не имела ничего против такого легкомысленного с собой обращения. Ибо, ежели тебя используют, творя непристойности, непотребства и беззакония, это и стыдно, и грустно, и неподобающе, но ежели наоборот, – то тут уж совершенно другой коленкор.
Тому, кто взял бы на себя труд поворотиться по сторонам, тот вероятно угадал бы причину, принудившую бриз к сочинительству.
Два рапана2, прижавшись друг к дружке, нежились на свободном от махрушек водорослей кусочке камня, твёрдого наощупь, мягкого на взгляд, того самого, ушедшего в небытие цвета экрю3. Тут же, на камне, мягкими ворсинками яркой щётки возвышались вольные или невольные плоды их искреннего друг к другу интереса.