– Очесом шерсти дырку в валенке заткнула – прошептала ей Верунька.
– Мамоньки… завтра бумагу писать будем за тебя. Сегодня не собраться, по деревням разошлись все после смены. Ваня Ремезов сумеет все «обсказать» в ней – шептала Нюра. Подбежала Прасковья. Положила рядом с Верой узел.
– Доченька моя! Не уберегла тебя я! Как же так?! – рыдала она и бежала рядом с телегой.
– Маманечка, не знаю уж, как и случилось… – заплакала и Верунька.
– Надо было лучше учить ремнем свою воровку, чем в церковь шастать! И до нее доберемся скоро! Покусилась на народное добро, бесстыжая! Нечего теперь реветь, разберутся и научат беречь социалистическую собственность, – тихим хриплым голосом просипел Еремеев.
Прасковья еще почти километр бежала рядом с телегой пытаясь насмотреться на свою доченьку. А та старалась запомнить каждую морщинку в уголках материнских глаз. Пока телега ехала в гору к кладбищу, она успевала за ней. Пусть и дыхание уже стало у Пани прерывистым, и правый бок болел. Сердце стучало громче стука колес по булыжнику. Молча смотрели они с дочерью друг на друга, уже прощаясь навсегда.
– Ну, ты что там, уснул? Еле катимся! К вечеру не успеем! – крикнул Еремеев второму милиционеру и тот поднял кнут…
– Мамаааа…
– Доченька… – слилось в одном горестном восклицании, и Прасковья упала сначала на колени, а потом без сознания прямо на влажный дорожный камень.
Нюра Иванова и проходящая мимо женщина подняли Прасковью и отвели домой. Там она и пролежала в чем была целые сутки, пока не вернулся Сережа с кульком соли за пазухой. Вся следующая ее жизнь потянулась серыми буднями год за годом. Не помогли бумаги, написанные грамотным Ваней Ремезовым с разъяснениями, что шерстяная пыль, собранная с сельфактора не является ценным сырьем. Не помогла составленная им на Веруньку хвалебная характеристика, подписанная всеми, кто не побоялся приложить за правду руку. Девушка просто пропала, и все бумаги натыкались на глухую безответную стену. Был человек, и не стало человека.