Терние и волчцы даст тебе земля, и питайся полевою травой,
прах ты есть и в прах возвратишься.
Козел.
И отвел Господь тысячи глаз своих всевидящих, и вздохнул,
и отделилась Луна от Земли,
и стал мир подлунным и подсолнечным.
– Заходи, дорогой! Вах, какой стал, возмужал, красавец! Как твой отец, братья и сестры, как их дети и внуки, как я давно их не видел!
– Брат, да продлятся дни твои и твоих близких! Ага, я всю жизнь буду помнить твои благодеяния. Всевышний видит, кем бы я был без тебя, и кем я стал с тобой. Да умножатся силы мои, отданные тебе и твоему благородному роду. Скажи, что я могу сделать для тебя, и ждать тебе не придется. Прими меня не как раба, а как воина, идущего за тебя. Вот отец передал тебе, прими.
– Садись. Поставь ящик в угол, потом посмотрю, что прислал мне твой отец. Пей айран, свежий. И слушай, что я тебе скажу.
Ты храбрый и сильный мужчина, я знаю. Но мне сейчас нужен не воин, а скорее дипломат. Хитрый, ловкий и осторожный. И верный делу, и преданный мне, знаю, знаю, молчи.
Мы воюем уже десять с лишним лет. Да мы всегда воевали, у нас мальчики родятся с кинжалом в руках. Война – наш образ жизни от века, даже когда нет врагов, мы воюем сами с собой. Но времена меняются. Сколько можно? Преуспевают сейчас не воины, а купцы и политиканы. Власть уже не держится шашкой, она покупается монетой. Нам надо это понять. Нам надо сменить оружие, если мы хотим победить. Пока я говорю это тебе не для огласки, таких, как ты, у нас раз-два и обчелся. Мы должны менять стратегию. Вот о чем я с тобой хочу говорить, если ты готов.
В полутемной комнате просторного дома, каменного снаружи, как древний бастион, и коврово-шелкового изнутри, как гарем, пахло горьким миндалем, сладким инжиром, сандалом и почему=то козьим молоком. Толстые домотканые ковры глотали все бытовые шорохи, в уютной тишине зашторенных комнат разговаривать можно было даже шепотом – ничего постороннего, ни звука лишнего, все под властью и присмотром хозяина, пылинка не осмелится сесть на полированный стол, на инкрустированные нарды, на коллекцию сабель, шашек, кинжалов и ружей. Молодой человек, почтительно, вполпопы, напряженно и неудобно сидящий в низком кресле, опустил голову и пытался скрыть свое смятение и разочарование. Он был готов к галопу и рубке, к стрельбе и рукопашке, к кинжалу и крови. А ему… Что скажет отец, старшие братья? Но он дал слово подчиниться воле хозяина, – ведь ему открыто многое, о чем ни отец, ни братья, да вообще у них в ауле никто ничего не знает.