– Но не преуспели, как я вижу, – проворчал дядя. – Дайте мне поговорить с ней наедине.
Мать-настоятельница кивнула сестрам, и они все удалились, а я снова уселась в кресло. Не из вредности, а потому что неделя в карцере не прибавила мне сил, и стоять совсем не хотелось. Хотелось сесть, а еще лучше – лечь.
– Отвратительно выглядишь, – сказал дядя без обиняков.
– Чувствую себя еще отвратительнее, – заверила я его. – Но вы же именно этого хотели?
– Я никогда не желал тебе зла.
– Считайте, я вам не поверила.
– Напрасно ты так предвзято ко мне относишься, – дядя придвинул стул и сел напротив.
Я иронично приподняла брови и вежливо поинтересовалась:
– В самом деле, напрасно?
Ожидалось, что сейчас дядя начнет известную песню про то, что он ничего не знал, что он не мог помешать аресту моего отца и не мог спасти меня, потому что доказательств моей невиновности не было, но тут барон де Корн меня удивил.
– Да, я поступил с тобой не очень хорошо. Твой отец сам виноват, что связался с мятежниками, но я не мог сказать, что деньги, обнаруженные в твоей спальне, были моими.
– Не просто вашими, а вашими деньгами для государственного переворота, – напомнила я, удивленная такой откровенностью.
– Это не доказали, – напомнил дядя.
Я попыталась взглядом выразить все, что о нем думаю, но дядя только усмехнулся:
– Ты вправе ненавидеть меня, Магали, но я надеюсь, когда-нибудь ты поймешь, что двигало мною в тот момент. Поймешь и простишь.
– Вами двигала трусость?
– Нет, любовь.
Сегодня был день чудес, несомненно. Я подперла щеку и сказала:
– Боже мой. Уже плакать от умиления?
– Можешь мне не верить, – продолжал дядя, – но в тот момент я думал о своей семье – о баронессе, об Изабелле. Их жизни для меня важнее всего. Я не мог допустить, чтобы они пострадали.
– Вместо этого вы предпочли, чтобы пострадала я.
– Они – моя семья, моя жизнь, – сказал барон. – Когда-нибудь ты поймешь меня. Все разговоры о вселенской справедливости превращаются в ничто, когда речь идет о безопасности тех, кто тебе дорог, кого ты любишь.
– Замечательные слова, – я бурно поаплодировала. – Монахини твердят мне о любви раз по сто на дню. Они бы умерли от счастья, скажи я то, что вы сейчас сказали – наплевать на справедливость, да здравствует любовь!
– Твои манеры по-прежнему оставляют желать лучшего, – сказал дядя, удрученно покачав головой.