– Там что, война? – спросил я сам себя и в тот момент услышал голос за спиной, словно пробуждающийся из глубин моей души.
– Война, не война, – ответил голос томным и низким женским тоном. – Люди всегда умирают, иногда напрасно и иногда рискуя, а иногда и вовсе по прихоти судьбы.
Это была богиня Оделиан. Я встречал ее множество раз, когда ее сестра Селерия стремилась создать для меня звериную голову, но я решительно отказался. Оделиан щедро позволила мне сохранить человеческое обличие, за что я был ей признателен, просто утверждая, что я писатель.
Однако, если честно, писатель из меня плохой. Я порой не в силах связать и пары слов.
Оделиан всегда относилась ко мне с добротой и нежностью, несмотря на то что ее облик сильно отличался как от людей, так и от богов. Ее сестра была безусловно красивее и более человечной. Оделиан не носила одежду. Ее ноги элегантно изгибались, словно у животного, в двух местах, а руки украшали острые когти. Нежное покрытие ее тела напоминало чешуйки, и лишь малые детали мягкие изгибы и округлые формы указывали на ее женственность. Рост ее был внушительным, создавая ощущение, что она вечно возвышается надо мной. Лицо же ее внушало ужас: шлем и рога сливались воедино, как неразрывные составляющие головы. Жесткие костяные скулы, стремящиеся от висков, и кровожадный взгляд лишь подчеркивали это зловещее впечатление. Но вид ее обманчив и она добра ко мне.
Я не знал, почему Оделиан выделила меня среди прочих покойных. Возможно, ей просто было скучно наблюдать за бесконечными интригами и войнами между богами. А может, в моих бессвязных попытках складывать слова в истории она видела что-то, что ускользало от понимания остальных. Что-то, что отражало хаос, бушующий в ее собственной душе, хаос, который она так тщательно скрывала за маской невозмутимости.
Когда Селерия в очередной раз предлагала мне голову волка или медведя, Оделиан лишь печально качала головой. «Оставь его, Селерия. Ему не нужна твоя помощь. Он сам выберет свою форму, пусть и медленно». Ее слова были одновременно защитой и укором. Защитой от навязчивой «заботы» сестры и укором за мою творческий ступор. Я чувствовал себя виноватым, как ребенок, не оправдавший надежд матери.
Однажды я осмелился спросить, почему она ко мне так добра. Она лишь улыбнулась, и этот улыбка, при всем ужасе ее облика, была на удивление теплой.