– Друзья мои! Мы все – одна семья. Как и в любой семье, у нас могут быть склоки, обиды, денежные, хе-хе, затруднения… И даже кто-то, извините, может налево сходить! Семья, друзья мои… Но в семье не без урода, и тут пословица права. И я не уеду отсюда, пока мы не найдем нашего урода. Хочу, знаете ли, просто посмотреть ему в глаза!
Шемякин поневоле поежился, словно уже заглядывал в пронзительные выцветшие глазки академика под двумя мохнатыми запятыми седых бровей…
После совещания руководителям служб объявили, что академик с командой отправляется обедать. Пока же все должны предупредить своих работников, чтобы те по первому зову незамедлительно являлись в кабинет директора станции, где подкрепившаяся комиссия продолжит работу. Шемякин попросил секретаршу директора позвонить, если его вызовут, в буфет. И направился в подвал дирекции. Здесь лет пять назад, после подписания Договора, огромное помещение бомбоубежища переоборудовали в буфет для ИТР – с баром, блинной и бильярдом.
Очередь за блинами выстроилась солидная, при виде ее Шемякину расхотелось есть. Он двинулся в бар, где в прокуренной полутьме бармен Володя перетирал и без того чистые бокалы, слушая последние записи «Красной коровы».
– Кагорчику не желаете? – оживился Володя и порылся в своих записях. – У вас, Альберт Николаевич, с августа еще семь доз осталось. Послезавтра август закрываем. Неужто дадите добру пропасть?
– Не дам, – усмехнулся Шемякин. – Гони, брат, весь августовский долг… И свари два больших «черномора»!
Он отправился за угловой столик, куда Володя через минуту приволок большую бутылку кагора и бокал.
– Бутылку дай закрытую, – попросил Шемякин. – С собой заберу… Знаю, знаю, что не положено! Поэтому за вредность возьми себе остальное.
Шемякину полагалось, как всем реакторщикам, сто пятьдесят граммов вина в сутки. Некоторые предпочитали получать его в баре. Однако каждый день в бар не выберешься. Поэтому Володя, если бы того захотел, мог бы купаться в кагоре… Вскоре бармен принес бутылку, упакованную в коробку из-под иракских сигарет, и кофейник с «черномором». Так на станции называли двойной кофе, на треть заправленный коньяком.
Плеснул себе Шемякин «черномора» на донце чашки, закурил черную крепкую сигарету и стал думать о превратностях судьбы, неожиданно столкнувшей его с академиком Самоходовым.