Как-то господин Васиотакис сказал про Василиса:
– Думаю, у этого человека какая-то скрытая драма в жизни. Кто знает, какие бури забросили его сюда, в Египет, в наш дом, где он честно трудится и зарабатывает себе на жизнь…
Василис был странным человеком, не похожим на остальных слуг.
Днем он прилежно работал в саду. Но вечером, когда темнело, он удалялся в свой домик на краю сада, зажигал лампу и часами не отрывался от книг. Порой в его единственном окне горел свет, когда все остальные окна уже были погашены.
У Василиса имелся и свой враг. Это был молочник-болгарин.
Я никогда не видел, как они ругались. Но стоило подъехать повозке, полной кувшинов с молоком, откуда спрыгивал на землю светловолосый, плосколицый молочник, Василис мрачнел, сжимал челюсти, удалялся, закрывался в своей комнате и не появлялся, пока повозка не уедет и не умолкнет вдали звук колокольчика, подвешенного к лошадиной шее.
С хозяевами у меня было все замечательно. Все меня любили.
Но сам я делал между ними различия.
К примеру, я любил своего хозяина, но держался подальше от хозяйки. Сходил с ума по Мицосу, но не по Христо. Хотя и на Христо я не мог пожаловаться, разве что он все время говорил со мной на английском и продолжал называть меня Скамбом.
Христо был приятелем господина Васиотакиса, порядком моложе него, а еще он оказался двоюродным братом моей хозяйки. Во всем нем сквозило английское. Говорил он сквозь зубы, с иностранным акцентом. Смеялся и ступал, как англичанин, избегал рукопожатий и держал себя немного надменно. По его словам, он вырос в Англии и там же обучался, его восхищало все английское и только английское. Весьма недурен собой, высокий, худощавый, всегда хорошо одетый и вежливый, он был все-таки суховат. И животных он любил как-то слишком напоказ.
Его семья жила в Англии. Поселившись в Александрии, он часто захаживал в наш дом. Мои хозяева любили его как члена своей семьи.
Совсем из другого теста был Мицос, парень двадцати лет, с душой нараспашку, простой, жизнелюбивый, он все время улыбался, насвистывал или напевал.
Как только я видел его, то бежал к нему, где бы он ни был, бросался к нему играть, не принимая в расчет, в чем он одет, нет ли грязи или пыли на моих лапах.
С Евой было иначе. Как только я видел ее, пятнадцатилетнюю девочку, первой моей мыслью бывало тут же подбежать к ней. Но я всегда останавливался на полпути. Если мне случалось подойти к ней поближе, и у меня было хоть немного грязи на лапах, она сразу останавливалась, отступала с пути, закрывала руками свои юбки и строгим тоном говорила мне: