Последним, что почувствовал Илья перед нахлынувшей темнотой, стало сладкое ощущение домашнего уюта – он был счастлив наконец-то очутиться там, куда стремился так долго, кажется, всю свою жизнь…
Ехать в Степной было настоящей пыткой. Нежный зад особоуполномоченного Степана Ильича не привык к оврагоподобным колдобинам, которые в изобилии встречались на этом пыльном ответвлении астраханского тракта. Внезапное появление пульсирующей головной боли – закономерного последствия безудержного гостеприимства местного воеводы – в сочетании с дорожной тряской быстро вывело организм из с трудом стабилизированного при пробуждении состояния. Громогласный окрик заставил водителя в папахе с васильковым верхом резко съехать на желтую обочину, из-за чего машину окутало вихрем из песка и засохших травинок.
Вывалившийся с заднего сиденья пассажир громко опустошил нутро и, вытирая красную физиономию пахучим пучком полыни, заполз обратно в мягкую утробу огромного китайского самохода, замершего посреди бескрайней равнины словно рисовое зернышко, белеющее на поверхности пригоревшей сковороды. Стараниями хлебосольного хозяина вчерашний ужин перетек в ранний завтрак, и теперь Степан Ильич извергал из себя съеденное вместе с потоком матерных слов, в которых упоминание бога смешалось с ненавистью к астраханской самогонке, икре и гребаным нехристям, заставившим его бросить в столице опричные дела и ехать в эту сухую глушь, жить в которой брезгуют даже деревья. Затянутая в кожаный плащ туша Степана Ильича, распространяя кислый запах, слизнем растеклась на заднем сиденье. Тяжелый пинок свежезабрызганного сапога по спинке водительского кресла был безошибочно опознан как команда продолжать движение.
Через двести семьдесят верст, совершив еще пять таких остановок, машина оказалась в столице буддийской автономии. Голова перестала болеть, и к Степану Ильичу вернулась возможность думать о чем-то кроме собственного самочувствия. Прикладываясь к бутылке теплого кваса, он крутил головой, оценивая изменения, произошедшие в городе со времени его последнего визита. Минуя в сумерках каждую из восьми въездных арок, украшенных многоярусными крышами и пульсирующими неоном вертикальными надписями на старомонгольском, Степан Ильич в очередной раз пытался угадать значение этих орнаментоподобных посланий. Конечно же, в соответствии с установленными правилами туземная письменность всегда дублировалась специальными табличками на русском и китайском, но поскольку переводы не были снабжены подсветкой, в это время суток их мог прочитать только любопытный пешеход, затерявшийся на городской окраине с фонариком в руке. Впрочем, изложение этих фраз на кириллице мало чем помогло бы Степану Ильичу: смысл мантр практически всегда непостижим для непосвященных, воспринимающих их как непонятный набор слов.