Как только пыльный самоход затормозил перед дверьми администрации Гурхан Ламы, из него выскочила подтянутая коренастая фигура, ничем не напоминающая вонявшую перегаром куклу, которая с помощью дворника была загружена в салон китайского монстра в Астрахани. Привычным движением Степан Ильич поправил скрипучую портупею, оглядел медную в зеленых потеках табличку «Ламайское Духовное Правление», нахмурился и вошел в здание. Громыхая подкованными сапогами, он быстро шагал по знакомому коридору, распугивая припозднившихся послушников, стремившихся испариться с его пути: в народе хорошо знали, кому по уставу положены казенные кожаные плащи с кровавым подбоем.
Распахнув очередные тяжелые двери, он увидел закутанного в шафрановый шелк Гурхан Ламу. Кроме роскошного материала единственным отличием его облачения от одежд обыкновенных монахов была орденская колодка, говорящая об успешной военной карьере хозяина кабинета. С лупой в руке он читал потрепанную временем книгу, состоявшую из горизонтально расположенных прямоугольных листочков, которые при чтении буддисты перекладывают из одной стопки в другую. Скрип двери и волна чесночного перегара заставили старого чиновника оторваться от страниц, соперничавших по ветхости с читателем: «Что ж, с приездом! Звонили из Астрахани. Давно ждем».
С этими словами Гурхан Лама кивнул куда-то в угол, в котором неожиданно материализовался невидимый до этого секретарь, склонившийся перед гостем с белым хадаком1 на вытянутых руках. Брезгливо отмахнувшись от восточного церемониала, Степан Ильич прошагал к столу и, не спросив разрешения, уселся на резной стул напротив хозяина.
– Ну что, Сан Саныч, доигрались? – южнорусский выговор опричника отдавал наглецой, но в его голосе сквозили дружеские нотки.
– Что в этот раз? – Гурхан Лама с восточной невозмутимостью смотрел на развалившегося гостя. – Кто пишет?
– Как обычно, твой зам проявляет бдительность…
– Я эту тварину отправлю когда-нибудь послом к Эрлик Номин-хану2, пусть там попробует карьеру построить. И в чем претензия?
– Ересь у вас тут завелась. При полном попустительстве властей.
При этих словах брови Гурхан Ламы поползли вверх.
– Какая ересь? Тут у нас вообще-то буддисты. Ты же в курсе?
Опричный куратор степного края хорошо разбирался в местной специфике. Но это не снимало с него обязанности реагировать на любые доносы, касающиеся государева дела. Поскольку ересь приравнивалась к измене, любое обвинение в столь тяжком преступлении требовало личного вмешательства Степана Ильича. Несмотря на широкую автономию, которую в религиозных вопросах получило местное население, большей частью состоящее из инородцев буддийского вероисповедания, оставлять эти вопросы вообще без присмотра было нельзя. Степан Ильич считал гениальной идею Государя, придумавшего после превращения Восточной Сибири в непригодную для жизни пустыню направить всех бежавших от радиации жителей Тувы и Бурятии к их братьям по вере в Поволжье: чтобы меньше смущали православных, да заодно служили буфером, защищающим крестьян Черноземья от набегов агрессивного Имамата.