Мытарства впрочем, закончились достаточно быстро. Уже через полгода стояния на площади Льву Виссарионовичу чудесным случаем, сладким млеком из груди судьбы подвернулся удачный человек, редактор одного из многочисленных развлекательных журналов, почти такого же, как и бесконечная череда многих других. Однако характерной чертой этого журнала было то, что в нем, из пафоса ли, из стремления выделиться ли, из личных ли вкусов хозяина, но был специальный раздел, небольшой, в страничку всего, посвященный историческим фактам. Причем больше не официально хвалебным, а всяким загадочным или курьезным. Вроде того, что же такое было в Кунсткамере Петра, чему там быть вовсе не полагалось, или как Александр обманул Наполеона. И прочее в таком духе.
И вот в эту то любопытную рубрику, редактор, человек чрезвычайно занятой, усталый, но не утративший еще до конца в потоках рекламы и желтых новостей, своего ясного орлиного взора, и затащил Льва Виссарионовича в качестве автора, каким-то шестым чувством ощутив, что перед ним не просто настоящий историк (а безработных настоящих историков на улицах в то время было, нужно сказать, не слишком то мало). Но перед ним настоящий историк с чувством вкуса, меры и такта. А это уже совсем другое дело, это уже фрукт редкий, можно сказать единичный экземпляр. Лев Виссарионович невольно расправил плечи, все-таки он не чета тем забитым бумажной работой и указаниями вышестоящих бедолагам, которые видят в истории лишь голые факты и цифры, безропотно отделяя одно от другого, уныло копаясь в работах бесталанных студентов, и не будучи в состоянии хоть когда-нибудь немного воспарить ввысь, ощутить весь блеск и величие своей науки, а также ту тонкую грань, которая отделяет пафос от фарса. И которая неисчислимое количество раз переходилась, как в истории отечественной, так и в истории зарубежной.
И уж его-то Льва Виссарионовича орлиный взор не потускнел с годами, как у приснопамятного редактора, на сегодня пережившего уже пару инфарктов, дай Бог ему здоровья. Не застлался рутиной и работой с дураками и грубиянами, которые даже самый лучший талант могут заставить выгореть и потускнеть. О, нет. Он себя берег, однако берег не ленью или тупой, не выходящей за прописанные границы исполнительностью, а раз и навсегда очерченными самому себе рамками. Гордость и самоконтроль, самоконтроль и гордость, вот два кита, два якоря на которых Лев Виссарионович удержал свой талант, не дал ему ни выгореть от дурной и отупляющей работы, ни потускнеть от однообразия и безделья. О нет. Его орлиный взор стал с годами только острее и даже работу в дрянном (ну будем уж честны сами с собой) журнальчике он сумел повернуть к лучшему для своего интеллектуального развития и для своей будущей книги.