Журнальчик он, разумеется втихую презирал (да и было за что), но свою рубрику искренне полюбил. И относился к ней по-отечески, носился, лялькался, ночами не спал и выдумывал, как бы сделать ее еще лучше, интереснее для читателя. Причем читателя в массе своей такого же дрянного, как и сам журнальчик. Дрянного, конечно в смысле вкуса, не в плане человеческих качеств. Прекрасно понимал Лев Виссарионович, что время нынче тяжелое, денег мало у людей, а работы тяжелой много, на самообразование времени не остается. И не их вина, что не привито им чувство вкуса. Не их. Но не мог себя пересилить, развитое эстетическое чувство постоянно бунтовало в нем, при виде того, какую же дрянь публиковал его журнал на первых страницах, и с каким смаком очень многие эту дрянь проглатывали. Причем неглупые вроде люди, и учителя, и инженеры, и даже полноценные ученые вполне себе попадались среди читателей. Об этом Лев Виссарионович судил вполне уверенно, поскольку социологические выборки о составе читателей журнала видел, одним глазком, случайно проходя. Информация эта зацепила, его, въелась, три ночи потом ворочался в постели, не спал, переваривал ее. И переварил-таки, сделал выводы.
Единственное, что ему оставалось для собственного успокоения – это верить, что все самые ценные и адекватные читатели задерживаются в журнале исключительно его, Льва Виссарионовича усилиями. А значит, его миссия, как историка-просветителя и потомственного дворянина состоит в том, чтобы всячески эти ростки интеллигентности поливать удобрять и поощрять к культурному росту. Чем он и занялся со всем своим упорством и энергией. Платили в журнале не то, чтобы много. Скорее мало, но на жизнь таки хватало, учитывая, что жилье у Льва Виссарионовича было свое, досталось от тетушки покойной. Даже более того, можно сказать два жилья, тетушкина квартира и мамочкина дача, но это к делу не относится. Важно, что можно было полностью отказаться от газет и сосредоточиться на своей рубрике.
Уж как Лев Виссарионович любовно свои статьи готовил. Сначала шел в библиотеку, потом порой и в архив, потом на основе выписок делал научный вариант статьи. Потом, горестно вздыхая, упрощал ее до научно-популярной. А уж потом, начинал дорабатывать стиль и язык. Дорабатывать до того состояния, когда его эстетическое чувство было довольно. И уж когда он до этого состояния свои труды доводил, то после этого начинал драться с редактором с яростью льва за каждую буквицу, за каждый тонко выведенный в тексте оборот и крылатую фразу. Все он чувствовал своим детищем, и когда отрывали это от него, то будто родного ребенка в детский дом отдавал. Может он и преувеличивает, но разве, что самую малость, сказал писатель сам себе, временно выныривая из пучины воспоминаний. Статьи он холил и лелеял, это признавали все, даже те, кто за глаза называл его «беспощадным дьяволом интеллигентности» (добрая половина журнала).