А на другой день сидит он в портерной, заливая неудачу вином. И попалась ему на глаза газета, а в ней подробное описание давешнего его черного дела. И в самом конце: ничего не нашли убийцы, потому что хранил купец все тридцать тысяч в голенище старого сапога.
Прочитал это Антонов, и сделался у него истерический припадок. Принялся он утробно хохотать, и скоморошничал до тех пор, пока хозяин портерной не вызвал околоточного. Так через собственный смех и пошел душегуб сперва в суд, а после на каторгу.
Еще одна история безмерно веселит и арестантов, и надзирателей. Нам же, людям более тонким, видится в ней скорее нечто демоническое. Случилось, что конвоир застрелил колодника Пащенко, когда тот был в бегах. И при осмотре вещей убиенного была найдена тетрадочка, в которую его рукою были переписаны стихотворения Кольцова и Фета.
Вот и судите, ангел мой, какие дрожания могут совершаться в душе угрюмого висельника, на совести которого тридцать две загубленные жизни.
Тут кстати было бы вспомнить о приятеле этого Пащенко, Федоре Широколобове, с которым они вместе бежали. Он всю зиму скрывался не где-нибудь, а, поверите ли, сперва в руднике, после же в соседней тюрьме! Все это время его искали, но безо всякого результата. Но лишь только по весне ушел он в тайгу, его тут же поймали. Какая ироническая судьба.
Как нарочно, для финала сих безыскусных заметок подвернулся удивительный старик Матвей Васильевич. Дольше него на каторге никто не сидел и уж, верно, сидеть не будет. Всего провел он здесь 51 год, при том что срок ему назначен ровно 120 лет – столько «штрафных» заслужил он своими бесконечными побегами.
Умер же он днями не столько от старости, сколько от того, что, будучи сам искусным столяром, в отсутствие водки пристрастился к древесному лаку и многие годы употреблял его ежедневно…
Засим прощайте, мой милый ангел, до следующей остановки моей, которая теперь Бог весть когда случиться.
Письмо 3.
Кофейные французы,
или Адовы муки моды
Доброго дня Вам, ангел мой Лизанька!
Истинно скажу Вам, навряд встретишь на земле вид более печальный, чем человеческое поселение, погруженное в зимнюю стынь, лишенную солнца, место которого на небе замещает едва различимый тусклый шар. Вот и город Благовещенск предстал передо мною в таковом виде, что, когда бы не дымы над трубами, то личность впечатлительная могла бы решить, что оказалась в пейзажной картине живописца, пребывающего в отчаянии от невыносимости существования. К тому же отдохнуть от дорожной тряски в тепле на здешней станции мне не привелось – едва я вылез из кошевки, как увидел отверстые всем сибирским морозам двери дома смотрителя. Стужа сделалась в станционном помещении совершеннейшей хозяйкою, удалив, правда, из помещения не одно лишь тепло, но и тяжелое смешение капустного и овчинного духа, свойственное всем нашим станциям.