Что мне надо сделать, решил он, так это вернуться, но не с артифоргом, а с Пакетной чумой для всех вас. Для каждого, без исключения.
Его злоба поразила даже его самого. Но, конечно, она была лишь поверхностной. Потому что, и он понял это, включая горячую воду, чтобы побриться, реальность такова, что я запуган. У меня нет никакого желания вкалывать сорок восемь часов в этом вертикальном туннеле, ожидая услышать, как Нуньес проламывает затычку внизу или как отряд полицейских Броуза сверху нацеливается на звук моего ковша; и даже если этого не произойдет, то все равно выбраться наверх в радиоактивность, в руины, в войну. В ту моровую язву смерти, от который мы бежали, спрятались. Я не хочу подниматься на поверхность, даже по неотложному делу.
Он презирал себя за это; до такой степени, что даже глядеть на себя в зеркало, намыливая щеки, было очень трудно. Невозможно. Поэтому он открыл дверь ванной со стороны Стю и Эди и громко спросил:
– Эй, я могу воспользоваться вашей электробритвой?
– Не вопрос, – ответил его младший брат и достал требуемое.
– В чем дело, Ник? – спросила Эди с необычным – для нее – сочувствием. – Господи боже, ты выглядишь просто ужасно.
– Я ужасен, – ответил Николас и уселся на их неубранную измятую постель, чтобы побриться. – Чтобы я сделал правильное дело, – непонятно объяснил он, – меня надо заставлять силой. – Больше ему объяснять совсем не хотелось; он брился замкнуто и молчаливо.
Над зеленью – над полями, лугами, открытым миром североамериканских лесов с редкими вкраплениями жилых домов, поместий в странных и непредсказуемых местах – Джозеф Адамс летел на флэппле из своей собственной усадьбы на тихоокеанском побережье, где он был доминусом, в Нью-Йорк, где он был одним Янси-мэном из многих. Его рабочий день, его долгожданный и наконец выстраданный понедельник, настал.
Рядом с ним на сиденье лежал кожаный портфель с его золотыми инициалами, и в том – написанная вручную речь. Сзади, сгрудившись на заднем сиденье, находились четверо лиди из его личной свиты.
По дороге он болтал по видеофону о работе с коллегой по Агентству Верном Линдбломом. Верн не был генератором идей, не был человеком текста – но, как художник в визуальном смысле, мог гораздо лучше Адамса понять, уловить, какую сцену имеет в виду их начальник в Москве, Эрнест Айзенбладт; что он хочет увидеть в студии.